голодная, я пыталась проспать время. Ночью товарищи Павла клали маленькие пакетики с хлебом и колбасой на коврик у моей двери. Они знали, что мы не получаем никаких продуктов питания, так как мы, люди из деревни, должны были кормить себя сами; если даже мы и находились на расстоянии сотен километров от дома и хозяйства, это оставалось всё равно так. Это означало: никакого масла, никаких яиц, ни хлебных, ни мясных карточек. Чем можно было питаться? Самое большее – можно было съесть в ресторане отвратительную смесь под названием «Grutze» – своего рода корм для кур или свиней, единственное доступное блюдо в меню. Но люди вокруг меня свирепо шипели, когда я оставляла нетронутой эту еду. Здесь, в Людвигслусте, ко мне и без того придирались, отпускали грубые замечания, даже если я была и без всякой косметики, без маникюра, то всё-равно вызывала чувство раздражения и зависти у толпы.
Мною овладело отчаяние, которое подавляло всякую инициативу. В последующие дни у меня едва хватало сил вставать и одеваться – по меньшей мере только затем, чтобы снова, измученной, лечь в постель.
Но однажды в мою дверь постучали. Я лежала, свернувшись калачиком, одетая, под пуховым одеялом, чтобы согреться.
В комнату вошли три незнакомых молодых женщины. Это были Тёра Мекленбург, её сестра и её невестка. Кто-то позвонил им откуда-то, чтобы сообщить, что мы находимся в Людвигслусте, и просил узнать, всё ли у нас в порядке.
Они сразу же взяли меня с собой, чтобы я жила у них в их огромном мекленбургском замке на окраине города. Какие там были толстые, прочные стены, а вокруг великолепные леса для прогулок! На случай если бы случилось невероятное и Павел бы возвратился сюда, мы оставили для него везде записки о моём месте пребывания: в полку, у наших товарищей и в захудалой, ветхой гостинице.
Я решилась переждать конец войны здесь, на севере. Доброта и сердечное гостеприимство моих новых друзей облегчили мне это и смягчили мою подспудную, вечно грызущую меня тревогу о Павле.
Жестокая зима медленно отступала. Мы часто лежали на крыше, греясь на солнце, под защитой огромных дымовых труб, и наблюдали за самолетами союзников, которые ежедневно пролетали над нами в направлении на Берлин, который теперь уже бомбили ежедневно. Пролетая, они освещали небо, которое выглядело от этого, как поражённое оспой.
Я совершала длинные прогулки со старым великим герцогом Мекленбургским, чья русская мать, великая княгиня Анастасия Михайловна, была подругой юности моей бабушки Вяземской. Он рассказывал мне истории русской старины, но казался близоруким в отношении способов действия нацистов в настоящем.
К этому надо, правда, добавить, что его предки ещё никогда не были вынуждены жить при разбойничьем правительстве или служить ему. Для него Гитлер был законно выбранным, и так как кайзера больше не было, то следовало служить той власти, которая сейчас существовала. Родовое чувство ответственности предписывало ему также «быть при сём». Что к власти пришли преступники, они, кажется, так никогда и не поняли; так, в доме не допускалось ни прослушивания запрещённых радиостанций союзников, ни критики политики или правительства: «Отечество в опасности, и каждый должен был постоять за него».
Великая герцогиня была урождённой принцессой Ганноверской; она говорила, как и многие в её семье, спотыкаясь и проглатывая звуки из-за смущения и искреннего стремления быть учтивой. Она была воспитана в Гмундене в Австрии и любила рассказывать о горах, на которые она часто поднималась. При ходьбе она выставляла ноги, как утка, – ставя одну ногу вправо, другую влево, как в пятую балетную позицию или в старомодном стиле альпинистов.
На рассвете по дворцовой площади проходили части иностранных новобранцев. Молодыми весёлыми голосами они пели странно звучащие, похожие на мелодию чардаша, зажигательные и не по-военному звучащие песни их далеких отечеств – Венгрии и Румынии: «Huszan ezred, Huszan ezred, jaj de sok van…».
Они были призваны в армию, как и многие другие молодые люди из занятых областей, чтобы защищать чуждое им дело бесконечно далеко от дома. Найдут ли они когда-нибудь свой путь назад?
Дни проходили, и моя надежда на возвращение Павла исчезала. Больная от заботы и тревоги, я начала потихоньку обдумывать, кого бы мне найти, чтобы узнать что-либо о нём, в случае если он взят в Штеттине русскими и попал к ним в плен.
Может быть, можно было бы что-нибудь узнать через дружественные связи с союзниками в период первой победной суматохи – так, как когда-то Шуленбургу удалось освободить Радзивиллов?
Но я слишком хорошо понимала, сколь тщетна была бы тогда надежда найти Павла живым.
Однажды утром, когда я высунулась из окна, передо мной предстало удивительное зрелище: прямо подо мной, возле главного входа, был привязан конь, словно в конюшне. Стройная фигура в офицерской форме нагнулась, чтобы завязать ремень крепким узлом, затем перебросила стремена через седло, потянулась, и офицер посмотрел наверх…
Сердце моё остановилось, я боялась верить своим глазам, мне казалось, что я во сие. Голос пропал, и я лишь просипела: «Павел?».
Он засмеялся и помахал мне, как будто бы это была самая нормальная вещь на свете, что он вот так стоит тут, точь-в-точь как будто вовремя пришёл к завтраку с утренней поверки.
Одним махом я сбежала по лестнице. Вся герцогская семья была как раз на пути в столовую. Павла нужно было представить. Затем мы сели в противоположные углы длинного стола.
Они, конечно, радовались за меня, но тот факт, что он чудом вернулся из Штеттина, едва ли обсуждался; это было для них лишь незначительным происшествием в связи с общим провалом на фронте.
Для них мир изменился не вдруг.
Павел же, как я и опасалась этого, имел наилучшие отношения с нацистским командиром в Штеттине, который спросил его однажды: «Вы же владелец замка Йоганнисберг? Так давайте же попробуем найти в этом городе пару бутылок вашего вина!». Это удалось, и они пили вместе до глубокой ночи. Под конец они говорили совершенно открыто об уже потерянной войне.
«Почему же мы продолжаем воевать?» – спросил Павел. «Для меня слишком поздно перестраиваться, – просто ответил генерал Хёрнляйн. – Я обязан своей карьерой фюреру. Для вас это нечто другое. Почему вы должны умереть именно здесь? Я завтра же вас отошлю. Всё равно, – добавил он сухо, – я едва ли могу позволить себе роскошь иметь в своём штабе князя Меттерниха». Этим он намекал на чистку в армии, которая до сих пор была в полном разгаре с 20 июля прошлого года.
Позднее мы узнали, к
