усталость охватила всех нас.
В Праге мне удалось остановиться в гостинице «Алкрон», как раньше. Казалось, что это было последнее место, где можно было получить горячую ванну. Я сняла только жакет и юбку и полуодетая опустилась в горячую воду, так как всё, что на мне было, казалось мне невыносимо грязным. Потом я бросилась в постель, но была настолько переутомлена, что пролежала всю ночь в полубессознательном состоянии и лишь с благодарностью ощущала прохладную гладкость льняных простынь.
Когда наступило утро, я попыталась дозвониться до Мисси в Вену, так как очень беспокоилась за неё и не знала, удастся ли ей покинуть город раньше, чем придут Советы. Было известно, что налёты на Вену в последнее время усилились, и, хотя Мисси не страдала отсутствием мужества, многочисленные бомбардировки в Берлине сильно расстроили её нервы.
Если бы только она раньше выехала из Вены! Но какое-то необъяснимое чувство удержало её. Хотя мы все страстно ждали конца войны, в нас возникла своего рода жажда, даже страсть отправляться в места наивысшей опасности, жить на волосок от неё, так что мысль о том, что находишься далеко от главных событий, где-то в безопасности, стала почти невыносимой. Вероятно, военнопленные страдали больше всего от этого чувства оторванности от мира. «Разговоры с Веной невозможны», – сказал в трубке равнодушный голос. Я прекратила звонить и снова помчалась на вокзал. Хотя поезда и прибывали с севера, но среди пассажиров не было видно Павла. Часами я ждала прибывающие поезда, так как передвижение по железной дороге должно было скоро прекратиться – приближались части Красной армии. Потом пришёл последний поезд, который отправлялся в Вену. Я попросила одного из пассажиров передать Мисси весточку от меня.
Наконец появился Павел, который с трудом прокладывал себе путь через толпы людей, слишком измученный, чтобы разговаривать. Но горячая ванна и обманчиво мирная атмосфера города на какое-то время взбодрили нас. В ресторанах, в трамваях, на улицах листали русские словари: плохой знак, так как на Западе люди листали английские. Несмотря на это, здесь, в Праге, не было ещё никаких недружественных проявлений, хотя Павел, как и раньше, носил кавалерийский военный мундир. Местные жители, правда, посматривали на него, но тут же отводили взгляды в знак того, что их путь в будущее будет иным, чем наш. Кроме этого, не чувствовалось никакой раздражительности.
Становилось лишь страшно думать о беспощадном пробуждении этой страны.
На вокзале в Пльзене нас встретил автомобиль, работавший на древесном газе; он довёз нас до находившегося в 30 километрах отсюда Пласса, где Павел дал последние распоряжения нашим людям. Мы хотели им сказать, что прежде всего они должны поехать в Кёнигсварт, чтобы помочь там служащим из Эгерланда.
Жители обоих поместий хорошо знали друг друга по прежним совместным делам. Мы опасались, что в немецкоязычной местности, в Судетах, после конца войны могут произойти некоторые изменения, в то время как наши чешские служащие, которые из поколения в поколение служили в доме и никогда не имели ничего общего с наци, могли бы, может быть, помочь сейчас другим.
Из Пласса мы поехали в Кёнигсварт и увидели, что мои родители не уехали в Баден-Баден, как мы надеялись. Хотя они были бы там в безопасности, они не могли на это решиться из страха потерять с нами связь. Прежде всего Павел занялся своими увольнительными документами, чтобы снова стать гражданским.
Мы застали наш дом занятым подразделением СС с их необычным имуществом, состоявшим из гор багажа – в основном награбленное добро – и огромного количества военного снаряжения и оружия. Удивительным образом наши комнаты остались нетронутыми, зато на лужайке перед домом они выставили пушку, а во дворе – гаубицу.
Я попыталась поговорить с их командиром: «Дом полон беженцев, всё женщины и дети; его защита невозможна, но если вы оставите свои орудия там, где они сейчас, то дом будет определённо разрушен». Его лаконичный ответ звучал так: «Другие тоже потеряли свои дома, теперь ваша очередь».
Было лучше для Павла не связываться с этими людьми, так как повлиять на них было невозможно.
Ночью они вломились в домашнюю церковь и украли свечи. В течение дня ходили в поисках белых флагов, которые люди подготовили у себя в домах для сдачи. Там, где эсэсовцы находили белый флаг, они тут же на месте расстреливали хозяина дома. Вооруженные до зубов, они вели себя, как во вражеской стране.
Американцы под командованием генерала Паттона до Эгера ещё не дошли. Но гром орудий мы могли ясно слышать, а ночами разрывы снарядов освещали небо, как роскошный, но жуткий фейерверк. Павел и я все время выходили в парк, пытаясь определить, насколько приблизилась армия. Но нет! Они оставались там, где они были, все на том же отдалении от нас, хотя нигде больше не было никакого сопротивления.
Советы же продвигались быстро и занимали один город за другим. Об обороне не было больше и речи, казалось, что её и не планировали. Ходили слухи о зверствах в Карлсбаде, об изнасилованиях и разграбленных домах. Мы отправили мама с Альбертами в Мариенбад в надежде, что в объявленном открытым городе ей будет надежнее, но потом решили всё-таки забрать её оттуда.
Следуя совету папа, мы отправили последние запасы вина, которые ещё оставались в доме, в Мариенбад, на станцию железной дороги. Мы думали, что когда всё как-нибудь устроится, мы сможем всегда забрать эти запасы и привезти назад, в противном случае навредить они там не могли.
Приближалась русская Пасха, она была намного позже, чем католическая. Маленькая церковь в Мариенбаде выглядела, как позолоченная игрушка. Мне, как всегда, посчастливилось: где бы я ни находилась, всегда поблизости можно было найти русскую церковь. Раненые русские солдаты из армии Власова [22] организовали хор, их мощное пение наполняло церковь. Мерцающий свет свечей, отражавшийся в иконах, пыл, с которым они пели, одухотворял их молодые крестьянские лица.
Казалось непостижимым видеть их здесь поющими, чистыми и дисциплинированными, благоговейно склонившими головы, когда в это же время их земляки затопили Восточную и Среднюю Европу потоками разбоев, смертей и разрушений. Они все были ещё очень молоды и чаще всего тяжело ранены, некоторые с ампутированными конечностями, многие из них сидели в инвалидных колясках, другие опирались на костыли, палки или на плечо товарища. Они пели ангельски даже самые трудные пасхальные песнопения. После тридцатилетней антирелигиозной борьбы они ещё превосходно знали церковную службу. Белобородый священник, старый, сухой и дрожащий, окутанный облаком ладана, вел службу и
