кланялся перед алтарём.
Во время исповеди я испытала настоящее облегчение, когда смогла наконец вслух высказать: «Я всё больше боюсь день ото дня, и больше всего боюсь того, что нам ещё предстоит пережить. Отчаяние – это грех, но я больше не верю, что всё повернётся к лучшему. И этот страх стал ещё больше с 20 июля… Прежде всего я тревожусь за других, за тех, кого я люблю, и за тех, кто нам близок».
Священник не возражал мне, погладил по голове и сказал, когда я преклонила колени: «Мы будем вместе молиться. Мы должны постоянно, в каждый миг, быть готовы умереть; а также, что ещё хуже, чем смерть, должны уметь безропотно смотреть, если происходит страшное с самыми дорогими для нас людьми».
Если мы переживём это ужасное время, думала я, то в будущем мы будем каждый новый год принимать как подарок Бога.
Постепенно глубокие, громовые православные песнопения и молитвы вернули мне надежду и энергию.
Мы понимали, что с одной стороны к нам приближались американцы, а с другой – Советы. Возможности уйти, выхода для нас не было. Кёнигсварт был зажат между обеими армиями, а мы могли лишь молиться, чтобы американцы, которые двигались так безнадежно медленно, дошли до нас раньше.
Это время ожидания, которое мы вынуждены были проводить под одной крышей с СС, тянулось много дней.
Кроме самых близких друзей, нельзя было больше почти никому доверять. Одним из наших служащих, с которым мы до самого конца могли говорить открыто, был Лабонте, управляющий в Йоганнисберге. Но даже тайком от Курта, осторожно заперев все двери, мы слушали ночь за ночью строго запрещённые зарубежные радиостанции.
Наконец 30 апреля объявили о смерти Гитлера. «Славное поражение» было достигнуто, но как бесславно оно выглядело в действительности! Всемогущий фюрер и его возлюбленная отравились или застрелились, чтобы улизнуть от ответственности за неисчислимые, тщательно спланированные преступления. Их трупы были затем политы бензином и сожжены. Геббельс с женой умертвили всех своих невинных детей и последовали трусливому примеру Гитлера.
После того как был разожжен огонь во всем мире, главные действующие лица сотворенного зла ушли, предоставив самой себе опустошённую, растерзанную Германию.
Между тем Советы добили Берлин железным кулаком. Мы слышали, что отчаявшиеся жители, гонимые, как крысы, пытались скрыться в развалинах и в подземельях метро. Но бомбы разорвали главные водопроводные трубы, и переполненные подземные туннели были затоплены, и опять погибли тысячи людей.
Изнасилования и убийства приняли апокалипсические размеры.
Для моих родителей эта варварская лютость была непонятна: в 1815 году, когда русская армия вошла в Париж и расположилась на Елисейских Полях, любопытные жители беспрепятственно ходили между казачьими палатками. Конечно, случались и тогда отдельные злоупотребления, но никогда в прежних войнах не доходило до такого размаха безнаказанной жестокости.
Мы, как и прежде, были глубоко обеспокоены судьбой Вены, которая 13 апреля попала в руки русских. Многие из наших друзей, должно быть, оказались под властью Советов, среди них и Мисси. Мы были как на горячих углях и пытались получить точные сведения.
Как же выглядело всё на Западе?
7 марта американцы перешли Рейн у Ремагена. Это означало, что Йоганнисберг и люди там были в более надёжном положении, чем если бы главный удар фронта проходил через Майнц. Раз американцы прорвали фронт, то можно было предположить, что положение населения там было не столь уж плохим. Так, оказалось, что совет Павла – не эвакуироваться, – данный Лабонте, был правильным.
Одной из наших главных забот было спасти из всех ценных музейных коллекций в Кёнигсварте всё, что возможно, если война должна была разразиться над нами. Уничтожить собственное прошлое нам казалось неблагодарным делом. Как опекунов редких ценностей, нас охватило парализующее чувство недостаточности того, что мы могли сделать, так как мы хорошо понимали, что любое решение было бы, видимо, половинчатым.
Потом мы спрятали книгу для гостей, которая хранилась в доме поколениями и в которую были занесены многие компрометирующие имена, как, например, имена тех, кто был замешан в заговоре против Гитлера, об участии в котором никому не хотелось быть упомянутым.
Лишь сейчас, когда наш образ жизни находился под угрозой, мы поняли, какой источник внутренней силы представляло собой продолжение того, что досталось нам из глубин времени вопреки всем обстоятельствам, сохранение этого прошлого и защита культурной традиции от неумолимого гнёта нашего уравнивающего всех без разбора времени.
Одна из беженок, которые уже более двух лет жили у нас на нижнем этаже, дом которой, как и её маленький магазин в Гамбурге, был разрушен, пооткровенничала как-то со мной за несколько недель до конца войны. Она была матерью двух маленьких детей и уже в течение многих месяцев не слышала ничего о своём муже с русского фронта. Её пятнадцатилетняя дочь находилась в молодёжном лагере в Восточной Пруссии: «Она там счастлива, там нет никаких воздушных налётов, но я так долго о ней ничего не слышала… Это такая долгая поездка, и, может быть, ей не разрешат уехать… Я напишу и спрошу».
Неоднократно я пыталась её убедить оставить всё и забрать своего ребёнка. Я не смогла ей сказать, что война уже закончилась и что надо очень спешить. Она была неспособна принять какое-либо решение: привыкшая послушно выполнять приказы, она не знала, что делать, когда их больше не поступало. Теперь было уже слишком поздно. Она была больна от горя. Если бы она раньше послушалась меня! Сомневаясь в собственных словах, я пыталась её утешить: «Может быть, молодёжный лагерь эвакуировали, ещё до того как туда вошли Советы».
Две молодые украинки появились у меня однажды утром: они слышали, что я русская, и прошли долгий путь пешком, чтобы найти меня. Обе они были приведены в Германию отступающей немецкой армией и в пути выполняли различную работу. Они были родом из одной деревни, пухлые и краснощёкие, с голубыми глазами и белокурыми косами. Они преданно смотрели на меня…
«Как я могу вам помочь?» – «Мы хотели лишь поговорить с вами», – сказали они просто. Я дала им поесть и денег и добавила: «Мы, наверное, скоро тоже вынуждены будем уйти отсюда».
Не веря своим глазам, они осматривались в красивой комнате. Я не могла их оставить у себя, пока действовали ещё местные власти и дом был занят эсэсовцами.
Позднее я глубоко сожалела, что не сделала для девушек большего. Если бы я видела хоть какую-нибудь возможность спрятать их, они, может быть, могли бы бежать с нами, но я не смею и вообразить, что стало бы с ними,
