нашему облегчению, что этому порядочному человеку удалось пробиться с боями на Запад.
Павел тоже переехал во дворец и каждое утро являлся в свой полк, расположенный в Людвигслусте, так как из-за своих больных лёгких он всё ещё был небоеспособен. Наступила Пасха; герцог подарил мне русское пасхальное яйцо из золота и эмали, которое принадлежало его матери. При этом он сказал: «Носите его и вспоминайте меня в более счастливые дни».
Замок находился на окраине слегка разрушенного города и с одной стороны был отгорожен высокими деревьями, которые только начали зеленеть. На другой стороне перед входом в него простиралась широкая площадь, где раньше, вероятно, проходили парады войск в миниатюре. Сейчас же по площади устремлялся неизвестно куда нескончаемый поток жалких беженцев из Померании и Восточной Пруссии. Деревенские повозки и телеги, запряжённые отощавшими лошадьми, с трудом тащили набитые доверху последними домашними пожитками грузы, а также стариков и детей, сидящих на них ещё сверху; управляли ими женщины, чьи мужья боролись ещё на фронте, или погибли, или пропали без вести.
Когда жители Людвигслуста видели этот печальный поток, тянувшийся мимо дверей их домов, им казалось немыслимым, что подобная судьба могла бы быть уготована и им и что совсем через немного дней и они должны будут покинуть свои уютные дома и отправиться в неизвестное.
Мы пробовали убедить наших хозяев переправить семейные ценности на Запад, пока это ещё было возможно, так как окончательный провал фронта был уже необратим.
«Но Берлин ведь, очевидно, отойдет в руки западных союзников», – протестовали они шепотом: даже сейчас они не осмеливались громко сомневаться в окончательной победе. Они жили так далеко от реальности, оставались такими доброверами. Сообщения о концентрационных лагерях, казалось, никогда не доходили до них.
У нас снова появилась надежда, когда колонны белых автомашин из Швеции со знаками Красного Креста, или «белые мыши», как их называли, появились на дворцовой площади. Сначала они пришли на помощь только жителям скандинавских стран, узникам концентрационных лагерей, но мы утешали себя мыслью, что скоро они смогут помогать и другим. Это был, во всяком случае, первый знак помощи извне.
Аннемари Бисмарк, шведская жена Отто, появилась здесь однажды с одной из этих машин и оставила машину прямо у главного входа. Аннемари была похожа на нарцисс и очаровала всех своим шведским акцентом. Она опустилась в низком reverence перед нашими хозяевами и рассказала потом совершенно без прикрас и по-деловому о положении дел в лагерях…
Ужас в глазах слушателей. Эта неожиданная неотвратимая встреча со страшной действительностью, надеялись мы, встряхнёт наших хозяев и заставит их принять быстрые решения, касающиеся их самих. Но, казалось, они даже не почувствовали, в каком мы были напряжении, готовые немедленно уехать.
Однажды утром мы оба проснулись с температурой и распухшим горлом.
Приглашённый врач в спешке установил у нас дифтерию и сделал нам довольно неприятные уколы. Павел поднялся с трудом, чтобы сказать в полку, что он болен.
Через час он уже вернулся, держа в руках совершенно неожиданный документ: приказом Гитлера он был уволен из армии.
С этого момента, несмотря на температуру и физическую слабость, мы забыли о нашей болезни. Истолкованный как унижение, этот приказ был воспринят нами исключительно как божественный подарок. Он являлся дополнением к «принц-указу» Гитлера, мерой против того, что Геббельс называл «рекламной смертью». Он вышел недостаточно рано, чтобы избавить Павла от русского фронта, но ещё своевременно, чтобы сохранить его от плена.
Чтобы приказ вступил в действие, он должен был быть утверждён местной военной комендатурой, которая находилась в окружённом городе Эгер, недалеко от Кёнигсварта.
Времени было очень мало, так как Советы приближались с востока, союзники с запада, а нам нужно было, чтобы попасть домой, пересечь всю Германию с севера на юг.
Не обращая внимания на высокую температуру, я вскочила с кровати и моментально уложила наши немногочисленные вещи. Мы не решались обнять наших хозяев из-за боязни заразить их, но мы помахали им на прощание с глубокой благодарностью и высказали им ещё раз наши предостережения – уезжать, пока это ещё было возможно.
Наши предостережения были напрасными. Когда Советы вошли в город, они разграбили дворец, а среднего сына хозяев, который остался с ними, они отправили в трудовой лагерь на три года.
Не глядя на расписание, мы сели в первый же поезд, который шёл от Людвигслуста в Берлин. Как всегда, над нашими головами раздавался рёв самолетов, но мы были одержимы лишь одной мыслью: мы едем домой.
В Берлине поезд проверил воинский патруль, – искали дезертиров. Они не могли обнаружить в нашем приказе ничего подозрительного, но зато вдруг объявили, что мне, как гражданскому лицу, нельзя ехать вместе с солдатами; поэтому мы вынуждены были расстаться, хотя все поезда были одинаково переполнены военными и гражданскими; видимо, нельзя было только ехать вместе.
Последний совет Павла был таким: «Жди меня в Праге. Я приеду вслед за тобой ночным поездом».
Итак, я поехала опять одна, как всегда, в поезде набитом пассажирами, которые почти сидели друг на друге.
Проходили бесконечные часы, мы медленно, рывками ехали на юг с постоянными остановками, часто в сопровождении рёва сирен, который доносился до нас с недалекого расстояния.
Вдруг во всём поезде воцарилась мёртвая тишина: мы въехали в Дрезден.
Каждый слышал, что Дрезден недавно жестоко разрушен. Со скоростью черепахи поезд полз по совершенно разрушенному городу, казалось бы, сметённому с лица земли. Все сгрудились у окон и с ужасом, молча, с лицами, мокрыми от слёз, смотрели на мертвый Дрезден. Ни одного дома не осталось в этом великолепном городе, в этой несравненной европейской жемчужине – ничего, кроме бесформенных огромных холмов из земли, обломков, руин или трупов!
Тут и там уходили в свинцовое небо стальные остовы бывших церквей – всё, что осталось от церковных башен, придававших ранее такой неповторимый облик городу.
В час воздушного налёта в Дрездене на пути с востока находились тысячи беженцев; сейчас не было видно ни одной живой души; повсюду возвышались подозрительно выглядевшие кучи: что это было? Повозки, лошади, трупы?
Понадобилось приблизительно полчаса, чтобы медленно проехать мимо этой картины апокалипсиса: казалось, не было здесь ничего целого, кроме рельсов, по которым мы ехали. Вероятно, налёты имели своей целью прежде всего разрушить транспорт, средства связи. Исход войны был уже всё равно предрешён. Какой же смысл могли иметь тогда эти налёты, если они даже не могли нарушить железнодорожное сообщение?
Не слышно было ни слова, ни смеха, когда мы поехали дальше в направлении на Прагу. Свинцовая, гнетущая
