и униженных. Однако общество состоит не только из них, хотя их, конечно, большинство. В обществе, помимо привилегированных классов, существуют и такие слои, которые, не сознавая своей угнетенности или униженности, смиряются с существующими порядками и, главное, приспосабливаются к ним. Для них революция — разрушение, потеря благополучия и положения, разными путями создававшихся годами, десятилетиями, утрата надежд, крах планов и расчетов на будущее.
Кроме того, в обществе немало и таких, кто до революции хаял и проклинал существовавший режим, но, когда наступал момент его крушения, ими овладевали паника и страх: лицо у реальной революции оказывалось намного суровее воображаемого. М. Горький в дни революции писал: «Было очень удобно верить в исключительные качества души наших Каратаевых… Теперь, когда наш народ свободно развернул перед миром все богатства своей психики, воспитанной веками дикой тьмы, отвратительного рабства, звериной жестокости, мы начали кричать: «Не верим в народ!». Но Ленин, большевики верили. Как же должны были поступить они, если история теперь делалась не в тихих и уютных кабинетах, а в промерзших окопах, разоренных деревнях, голодающих городах? Надо было идти с массами, иного пути не было…
Мы часто пишем и говорим, что всякая революция, и в том числе, конечно, паша, — закономерное явление. Но если это так, то с тем же правом мы должны сказать о неизбежности и, если хотите, закономерности контрреволюции, о ее почвенности, ее глубоких социальных корнях. Ленин писал о «связи между революцией и контрреволюцией в России», понимал их как «одно целое общественное движение, развивающееся по своей внутренней логике» {94}. «Революции без контрреволюции не бывает и быть не может» {95}.
Очень скоро стало ясным, что расчеты на быстрое крушение Советской власти не оправдались: она практически легко побеждала по всей стране. Зимой надежды всех разномастных антисоветских и антибольшевистских сил в той или иной степени сконцентрировались на Учредительном собрании. Им казалось, что эсеровское Учредительное собрание сумеет продиктовать свою волю большевикам и устранить их от власти. Советское правительство распустило Учредительное собрание. Это был акт вынужденный, продиктованный необходимостью защиты первых социалистических завоеваний Октября, акт защиты власти Советов. Но надо признать, что для значительных кругов населения — интеллигенции, выражавшей настроения мелкобуржуазных слоев, самих этих слоев, да и некоторой части рабочих, крестьян и солдат — понятие демократии все еще прочно связывалось с всеобщностью выборов, с парламентаризмом. Правые эсеры, получившие в Учредительном собрании большинство и потому «законно» рассчитывавшие на власть, естественно, оказались политическим центром этих настроений. Их лозунг «Вся власть Учредительному собранию» сплачивал против Советской власти не только вчерашних корниловцев, но и прежде всего широкие круги вчерашней «революционной демократии» — левый фланг рухнувшей керенщины. Меньшевик И. Майский (впоследствии известный советский дипломат и историк) дал этому течению, этому лагерю довольно парадоксальное название «демократическая контрреволюция».
И все-таки роспуск Учредительного собрания, как бы отрицательно он ни был воспринят частью общества, один, сам по себе, еще не предрешал неизбежность полномасштабной гражданской войны. В условиях нормального, мирного развития Советская власть доказала бы свой подлинный демократизм, постепенно привлекла бы на свою сторону колеблющиеся слои населения.
Но менее существенным обстоятельством было и то, что лидеры «демократической контрреволюции» — правые эсеры не обладали достаточными собственными силами, способными оказать вооруженное сопротивление Советской власти. Их боевые дружины были незначительны. Потребовался антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса в мае 1918 г., чтобы создать благоприятную почву для развертывания сил «демократической контрреволюции» на востоке страны. За этим мятежом стояли антисоветские круги Антанты, но не исключено, что более гибкая политика по отношению к эвакуировавшемуся из России Чехословацкому корпусу могла предотвратить мятеж. Впрочем, мы забежали вперед…
Одним из важнейших событий, способствовавших повороту к гражданской войне, стал, как нам кажется, Брестский мир. Да, он также был необходим, неизбежен, так как спас Советскую власть, революцию. Выбора не было. Но не забудем, что В. И. Ленин называл его не только грабительским, похабным, по и несчастным. И несчастье его заключалось не только в том, что он отрезал от России огромную территорию, нанес ей невероятный материальный ущерб. Он сильно ударил по чувствам тех людей, которые традиционно воспитывались в духе российского патриотизма. Прежде всего, конечно, это было офицерство, вышедшее из дворянской и разночинной среды, интеллигенция, тесно связанная со старым государственным строем и «верхними» классами, а также часть мелкобуржуазной массы. Герой «Хождения по мукам» А. Толстого офицер Вадим Рощин, пожалуй, лучше всего охарактеризует нам эту уязвленную, оскорбленную среду. Но именно эта среда и обладала теми боевыми кадрами, которые отсутствовали у правых эсеров. Она и сформировала то, что позднее стало известно под названием «белое дело». Летом 1917 г. она уже проявила себя в корниловщине; теперь, в 1918 г., стала концентрироваться на Дону и Кубани. Формировавшаяся здесь Добровольческая армия рассматривала свою борьбу с Советской властью как продолжение войны с кайзеровской Германией. Большевики для многих добровольцев были лишь… ее агентами.
Таким образом, роспуск Учредительного собрания, а затем Брестский договор постепенно консолидировали два контрреволюционных движения: «демократическую контрреволюцию», поднявшую лозунг власти Учредительного собрания и возврата к завоеваниям Февральской революции, и «белое дело», выступавшее под лозунгом «непредрешения» государственного строя до ликвидации Советской власти, что ставило под вопрос не только октябрьские, по и февральские завоевания революции. «Антиоктябризм» одних неизбежно в отдельных регионах и во многих случаях должен был соединиться с «антиоктябризмом» и «антифеврализмом» других, хотя это соединение и не могло стереть социальное и политическое различие между ними.
И все-таки именно после Бреста размежевание классовых, политических сил быстро пошло вперед. По одну сторону оказался советский лагерь, возглавляемый большевиками, по другую — антисоветский, антибольшевистский, часть которого на первых порах действовала соединенным (эсеро-белогвардейским) фронтом, часть — только белогвардейским. Географически эти лагери со временем распределились примерно следующим образом: в центре страны — советский лагерь; на востоке — правоэсеровско-белогвардейский, а затем только белогвардейский; на юге — «чисто» белогвардейский; на северо-западе — белогвардейский; на севере — правоэсеровско-белогвардейский, затем «чисто» белогвардейский.
Страна распалась на отдельные регионы, столкнувшиеся в смертельной схватке. Жесткие тенденции власти усиливались в обоих противоборствующих лагерях. Советская власть, укрепляя сложившуюся однопартийную систему, перешла к политике военного коммунизма как в городе, так и в деревне. Антисоветские, антибольшевистские силы неуклонно правели. В конце 1918 г. «всероссийская власть» обосновавшейся в Омске кадетско-эсеровской Директории была сметена офицерами-монархистами. Установилась контрреволюционная военная диктатура «верховного правителя» А. Колчака. «Военному коммунизму» контрреволюция пыталась противопоставить свой «военным антикоммунизм».
Если до Октября 1917 г. реальная альтернатива политической борьбы фактически формулировалась как «Ленин или Корнилов?», то для периода гражданской войны ее можно сформулировать как «Ленин или Колчак?». Сражавшиеся стороны все яснее понимали,
