стихи, как Янка Купала, а вещи крупные. Их надо высидеть. В 1923 году он заканчивал «Новую землю» — 10954 строки, в 1925 году — «Сымона-музыканта» — третий вариант объемом в 7632 строки. В 1922, 1926, 1927 годах вышли три повести Коласа, десятки рассказов, как черный рабочий вол сидел Колас за столом. «Это тебе не стишки цедить по строчке, Яночка, помахивая тросточкой или развалившись на диване!» — вздыхал обычно Якуб и садился с утра за стол; недовольно ерзал, раздражаясь, когда приходил неожиданный гость днем, ерзал в кресле и вечером, если гость задерживался позже девяти — режим у дядьки Якуба был суровым: в девять — спать. Вставал он рано, по-крестьянски, вместе с солнцем.
У Купалы с Владкой детей не было. Это они вначале переживали очень болезненно. Детей любили оба неимоверно. Владислава Францевна потому и пошла учительствовать, а в Минске сразу же устроилась на работу в детский сад. Одним словом, любовью к детям, особенно к сиротам, были полны их сердца. Именно поэтому в начале своих первых оседлых лет в Минске Купала так много написал для детей, печатаясь в основном в детском журнале «Зоркі Ільіча» («Звезды Ильича»), В тридцатые годы он напишет только своего известного «Мальчика и летчика», а тут сразу «Песню и сказку», «Бая», «Мороза», «Короля», «От минских детей». Это писала для детей и о детях его, купаловская, жажда иметь ребенка своего, собственного — его и Владки, — чтобы он мог посадить его на колени, как обычно сажает в том детском саду, заходя к Владке, чужих детей, чтоб покачать их на ноге, напевая:
Едет, едет пан, пан
На лошадке сам, сам, —
пощекотать его «рожками», как обычно щекочет трехлетнюю дочку Михайлы Громыко, пугая ее «козой»:
Идет коза рогатая
Бодать дитя пузатое!..
Но проходил год за годом в доме под тополем, а Купале все некого сажать на колени, все некого пугать рогатой «козой». Пустоту заполняло другое. Принцип открытых дверей и возник именно потому, что жизнь требовала чего-то не менее значительного, чем дети.
Якуб Колас очень хорошо понимал это, воспринимая как одну из главных причин того, что Купала не может быть один, без окружения, не может, чтоб тосковала Владка, чтоб ей было горько. «Пусть лучше застолье шумит в своем доме, чем искать Янку за чужим столом», — решила и для себя раз и навсегда Владислава Францевна. Так же раз и навсегда назначила она и время обеда: четыре часа. И объявлялся аврал, чрезвычайное положение, если уже четыре, а Янки нет. Поиск проводился самый оперативный, не без упреков потом, когда Янка наконец находился и бывал усажен за стол.
А день часто начинался с того, что Янка просил Владку:
— А не сходила б ли ты, не прошлась бы по улице, — может, где какая-либо сиротина плачет?
Если не находила сиротину Владка, ее находил сам Янка, и в их доме под тополем днями, месяцами, годами получали приют и ласку очень и очень многие.
Купала разводил розы. Перед верандой купаловского дома под тополем была примечательная клумба — словно солнце, от которого лучами «отсвечивало» равносторонними остроконечными треугольниками пять клумбочек. В центра клумбы королевой стояла голубая ель. За клумбой живой изгородью шли кусты барбариса, снежника вперемешку. От весны и до осени цвела купаловская клумба, от первых нарциссов и тюльпанов до последних цветов бабьего лета. Очень любил Купала запах тимофеевки, которая сверкала маленькими оранжевыми глазками с наступлением летних сумерек и пахла на всю Октябрьскую улицу. Но особенной любовью Купалы пользовались розы. У него даже были свои знакомые — профессионалы по выращиванию роз: некто Фрэй, эстонец, живший в Козыреве, тогдашнем пригороде Минска. Саженцы роз Купала привозил из Крыма, с Кавказа; привозили и приносили их ему друзья и знакомые, живущие вблизи и вдалеке. В розарии Купалы красовалась даже черная роза, предмет особой гордости Купалы — нечто и в самом деле редкостное из редкостного.
Колас размашисто колол дрова, складывал их «стожком» — сын лесника, он любил не дурманящий аромат оранжерейных неженок, а крепкий, смолистый дух коряжистых пней, запах свежих, только что расколотых чурок, дровяника вообще. Всякий раз, видя Купалу среди его неженок роз, Колас обычно начинал словами известной белорусской народной песни «Янкі»:
— Янка стоит у горы…
— Лесовик, а что в долине? — спрашивал Купала.
— Янка сеет кавуны, — вел Якуб Колас.
— А кто — журавины? [40] — допытывался Купала.
— Ну, конечно ж, не любители роз! — откликался Колас и продолжал: — Конечно же, не туры-туры-рас-татуры, мы — шляхетские натуры!
— Замолчи, — делал вид, что злится, Янка, — а то Бэнде услышит.
Но Колас продолжал свое:
Я в субботу ем блины,
В воскресенье — кавуны.
Купала не оставался в долгу:
— Конечно, не постным же обходимся, как некоторые из униатов, — говорил он, намекая на непролетарское происхождение Коласа, на то, что его дед Казимир был униатом. Шутки по поводу социального происхождения были тогда в духе времени, были действительно веселыми. До поры!
Губернаторскую, мещанскую, Кафедральную площадь Купала высмеял в своей комедии «Тутошние», как Брехаловку. К Комаровке, ее знаменитому базару, известным трем корчмам, продолжавшим стоять на развилке Логойского и Борисовского трактов в двадцатые годы, к лирникам, которые крутили там свои лиры в те же годы, к торговкам зеленью, вообще ко всему сельскому люду, привозившему сюда разную живность, овощи, картошку, фрукты, — ко всему этому у Купалы была глубокая, почти сентиментальная привязанность. Он мог и утро,
