и день молча, посмеиваясь, прослоняться с кийком, повешенным на руку, среди всего этого пестрого базарного люда, хитроватого, потому что на базаре, языкастого, потому что на базаре, и праздничного, потому что на базаре, ведь ярмарка не каждый день.
…Переполох в доме под тополем немалый: Янка вернулся с базара рано, вернулся не один, вернулся с покупкой: поросенком. Не имела баба хлопот, купила порося — кто в Белоруссии не знает этой поговорки?! Знают все, но купила порося не баба, а Янка, и у Владки не хватало слов для выражения своего неудовольствия. Правда, в доме более сердитой считалась Зося. С 1927 по 1930 год она была более полновластной хозяйкой в доме под тополем, чем Владка. Владка хозяйничала на кухне и сама подавала на стол только тогда, когда в доме появлялись высокие гости. Обычно всем этим занималась Зося: она пекла, жарила, подавала и убирала. И дядька Янка больше любил драники, испеченные Зосей, и всегда заказывал их, когда в доме появлялся Якуб Колас.
Не домработницей была в доме под тополем Зося Ходосевич. До нее на таких же правах и обязанностях там жила Ганя. Когда Ганю дядька Янка выдал замуж за учителя, в дом пришла Зося (Ганю дядька Янка и тетя Владка выдали замуж, как свою дочку, так же, как потом и Зоею).
Зося была из окрестностей Окоп. Отца она не помнила. Мать у нее умерла. Четырнадцатилетней попала она в одну из минских больниц, коростовая, отощавшая. Было это в 1922 году. Как узнал о Зоське Купала, осталось тайной и для Владки, и для самой Зоськи, по только в голодном, не оправившемся еще от разрухи 1922 году на тумбочке измученной экземой девочки вдруг каждое утро стали появляться то ломоть свежего хлеба, то душистый кусочек сала. А стоило дядьке Янке узнать, что выздоровления не дождаться, если сиротка не попьет рыбьего жира, как огромная бутылка из-под вина густого, зеленовато-бурого рыбьего жира появилась на больничной тумбочке Зоськи. Через пять лет после этого Зоська вошла в дом под тополем, а еще через три ушла из него замуж, как перед этим и Ганка. Но и после 1930 года она продолжала прибегать сюда, как к отцу и матери…
В день великой покупки дядькой Янкой поросенка судьбу злосчастного порося решила Зоська. Она оказалась на стороне дядьки Янки. Она не без торжественности заверила тетю Владку, что согласна кормить такое пестренькое, подвижное существо, приобретенное дядькой Янкой. И тогда уже настоящий праздник пришел в дом под тополем.
Дело в том, что дядька Янка не отпустил из дому хозяина, у которого купил поросенка. А хозяином тем был не кто иной, как дядька Амброжик из Мочан: возможно, это обстоятельство как раз и послужило первопричиной покупки поросенка Янкой Купалой, но то, что решение не выпускать хозяина поросенка из дома, было принято дядькой Янкой заранее, не подлежит никакому сомнению.
Как жаль, что разговоры за круглым столом, которые велись дядькой Янкой и дядькой Амброжиком в тот исторический день купли-продажи порося, не были никем ни запротоколированы, ни застенографированы! Очень немногое запомнила Зоська, находившаяся больше на кухне, чем у стола, а тетя Владя вследствие того, что до конца еще не простила купеческой выходки Янки, застолье в тот день игнорировала. Сегодня известно лишь одно, что сначала разговор книжника из Мочан, Льва Толстого, как его там называли, шел вокруг поросенка; что он должен быть удачным, очень салистым, потому что лопоухий и рыло у него короткое и вздернутое, а щетинка длинная и вон на косточках задних ножек мякоть, словно подушечки, прощупывается.
Сколько времени ушло на обсуждение поросячьих достоинств, опять же достоверно неизвестно, как и то, две или три чарки при этом было пропущено, но у дядьки Амброжика разговор не мог не переключиться на вещи более существенные. О сельсоветском начальстве дядька Амброжик много не распространялся: «В панах ходить, не горе мыкать, — легко научиться!» Но самым интересным, затянувшимся до позднего вечера, был, конечно, разговор о литературе.
— Глаголом жечь сердца людей! — декламировал дядька Амброжик, который не мог не показать своей мочановской начитанности, как и уважения к литературе, теперь, уже не в хате пани Бони в Боровцах, а в доме самого Янки Купалы.
Купала, улыбаясь, спрашивал:
— А может быть, поэту надо быть не только Перуном, но и пожарным? Перун ведь бьет, сжигает, и если б не вода — беда.
— Истинная правда, дорогой сосед, — говорил дядька Амброжик, — ей-богу, истинная правда! Но как же эго, чтоб и Перун, и пожарный, и огонь, и вода? Слыхал, кум, солнце? Видал, кум, гром? Слыхать — не слыхал, видать — не видал!..
— Не видал? — усмехается Купала.
— Ведь если огонь, то не зальешь водой, а воду ничем не успокоишь, — рассуждает дядька Амброжик. — Это как снег соломою тушить, огонь и вода! — опять наступает дядька Амброжик на Купалу.
— Ха! — смеется Купала. — Огонь всегда жжет.
— А что? Разве это лучше: хоть запали — не треснет, — не сдается дядька Амброжик.
— Не лучше, — соглашается Купала, — но ведь не совсем хорошо и вот так, как Владка, — из печи полымем, из хаты — дымом, со двора — вихрем…
— А ты что думал? — смеется дядька Амброжик. — Охотился на куницу, добыл молодицу…
— Ну, скажу тебе, дорогой сосед, — соседом дядьку Амброжика начинает называть и Купала, — женка во! — и сама как огонь, и хоть из огня, а вырвет.
— Из огня да в полымя? — опять заостряет вопрос дядька Амброжик.
Купала вздыхает, зовет к столу Владку:
— Иди посмотри: без ножа режет, без огня палит!
— А тебе только б солнце днем с огнем искать, — = отзывается из спальни оттаявшая уже Владка и выходит в гостиную.
— Ну, разве я не говорил, — обращается Купала к дядьке Амброжику, — что вода всегда тише человека?
— Вода всегда как вода! На то она и вода, — говорит дядька Амброжик, а Владислава Францевна сама парирует вопрос Купалы:
— Лучше б и ты повторил тут вслед за дядькой Амброжиком, что огонь не зальешь водой, а воду ничем не успокоишь. О, тогда бы я дала согласие быть водой, а тебя бы считала огнем…
Уже совсем поздно прощался дядька Амброжик с хозяином и хозяйкой, прощался снова не без прибаутки, потому что такой уж человек был дядька Амброжик, что без шутки не мог переступить порог, ни входя в дом, ни выходя из него.
— А что ни скажи, Яночка, — говорил дядька Амброжик уже на «ты», без всякого там «соседа», — а что ни скажи, Яночка, гостю дважды рады:
