Сваричевский и я поехали в Освенцим. Миновали ворота и очутились на территории, огороженной колючей проволокой, натянутой на бетонные столбы. Мы прошли по пустым баракам. Увидели громадные рвы с пеплом, оставшимся от множества сожженных людей, холмы старой обуви, в том числе и детской, тоже с убитых узников. Крематорий немцы взорвали. Мы посмотрели развалины. Они находились на сравнительно большом расстоянии от лагеря и скрывались за лесами. Сюда шла железнодорожная ветка. Смертников подвозили эшелонами. Жутко на все это было смотреть. «Фюрер» сфотографировал меня у развалины печи крематория. Карточка сохранилась.
С конца июля до первых чисел августа 1945 года мы находились в городишке Новый-Сонч. Опять Яша и я поместились в интеллигентной семье с двумя девицами на выданье. Получилось так, что их родители не проявили должной бдительности, а прелестные полячки от нас не прятались и морских сражений не навязывали. Одну девочку звали Кристей. Она-то и подарила мне свою фотографию с теплой надписью. Хорошей девочкой была эта Кристя.
В Новом-Сонче мы много занимались ездой на манеже. Предполагалось какое-то соревнование. Оно не состоялось, но я каждый день красовался перед нашим жильем на лихом коне. Кристя аплодировала. Я ее звал на манеж. Она однажды туда прибежала, но именно в тот раз мне здорово не повезло. Конь майора Басаргина никак не хотел идти на барьер и обносил всадника мимо. «Фюрер», щелкавший бичом, крикнул: «Кац, покажи Басаргину, как надо барьеры брать!» Я бросил свои поводья коноводу, вскочил на дурацкого коня, не слушавшего майора, и повел его на барьер. Конь меня послушался, прыгнул, но задел передними ногами перекладину и перевернулся. Хорошо, что я вылетел из седла, как камень из пращи, и летел так далеко, что не попал под копыта. Встал я с трудом и доковылял до дома без всякой торжественности.
Потом я пригласил Кристю в кино. Она отказалась: боялась попасть на глаза учителям гимназии. Я очень удивлялся. Яша и я посмотрели вдвоем какой-то польский фильм про убийц. Разумеется, диалогов мы не понимали, но содержание было таким простым, что все было ясно и без диалогов. Почему-то именно в этом городишке перед самым отъездом нам выдали по два литра водки. Яша выделил мне поллитра, которые я и выдул сразу же за ужином. После этого я отправился к капитану Меньшикову. Застал у него Чернозипунникова, Чернова и некоторых других. Они пировали с местными жителями. Я, естественно, получил приглашение к столу, отказаться не смог и добавил к выпитому еще очень немало. Добрел до Яши и упал в постель. На рассвете он меня растолкал. Мы уезжали. У меня страшно болела голова, я радовался, что милая Кристя куда-то уехала до того, как я приступил к ужину, и не вернулась к моему отъезду. Другим моим утешением стал облик остальных офицеров-разведчиков. Особенно радовал подполковник Гребенюк. Казалось, что именно сейчас голова ему мешает как никогда, и он рад бы от нее избавиться. Но увы! Под руками не нашлось гильотины. Самое интересное заключалось в проявлении русского революционного размаха с американской деловитостью: опохмеляться было нечем. Только Яша Шварц хранил трезвый и независимый вид. Никто не знал, что у него есть водка, а я просто не мог о ней подумать. Мы качались в автобусе, норовя мотнуться так, чтобы на ухабе оторвалась голова. Но она, сволочь, держалась.
Наконец, мы прибыли в сильно разрушенный Перемышль. Мне выделили жилье в доме, от которого сохранился фундамент. Я шагал по развалинам и увидел вход в подвал. Там обнаружилась молодая полячка с годовалым ребенком. Я сказал ей: «Здравствуйте, пани! Меня направили к вам жить». Она ответила «Прошу» и указала мне место под солнцем, на котором и помогла установить матрац с угрожающе торчавшими пружинами. Я спросил, что мне делать в случае дождя. Пани грустно улыбнулась и посоветовала уповать на божью милость. Между тем, Яша устроился совсем недурно в приличном доме какой-то вдовы, потерявшей мужа, может быть, в начале века. Он чувствовал себя хорошо, а я предпочитал спать под открытым небом, лишь бы ничего не знать о такой вдове. В конце концов упование на бога тоже кое-что значило. Бог послал дождь и помог мне остаться сухим.
В это время нам сообщили о начале войны против Японии. На митинге выступил Гребенюк и сказал: «Может быть, нам выпадет счастье принять участие в разгроме японских империалистов». Почему-то аплодисментов не последовало, а я уходил с митинга с большой надеждой, что это счастье меня обойдет. Полагаю, что не один я таил такие грешные мысли.
Молодая женщина, над которой я жил, как римский разбойник в развалинах Колизея, перебивалась кое-как, испытывая нужду даже в хлебе. Мы я Яшей опять устроили обед. Он прошел менее торжественно, чем в Вельско, но зато женщина с ребенком насытились, а нам это доставило удовольствие. Потом, пока мы жили в Перемышле, мы их кормили. В день отъезда женщина подарила мне свою фотографию. Она вклеена в альбом.
За Перемышлем начиналась наша страна. Предполагался торжественный переезд через границу. Но именно в нем мне участвовать не удалось. В нашей колонне шла машина с личным имуществом полковника Сваричевского. Он почему-то думал, что на границе его могут конфисковать. Поэтому он поручил мне ответственное задание: добраться до Львова тайными тропами и спасти его достояние. Эту задачу я с честью выполнил. Моя дорога пролегала по очень красивым местам мимо холмов и лесов. Можно было ожидать какого-нибудь нападения бандитов, поэтому я держал автомат на коленях, в крытом грузовике прятался с автоматом же ординарец «фюрера». Все шло, как на войне. Вдруг я догнал армейский грузовик, потом меня нагнал такой же. Удивлению моему не было пределов. Чуть дальше мы остановились и тут выяснилось, что не один «фюрер» имел багаж, не один я получил ответственное задание. Дальше поехали небольшой колонной. Во Львове я присоединился к своим, но и дальше путешествовал на машине «фюрера». На ней я и достиг города Тирасполя, где расположился штаб 40 Армии, вошедшей в состав Одесского военного округа.
Кончилось мое пребывание за рубежом. Я побывал в Румынии, Венгрии, Чехословакии, Польше. Казалось бы, много повидал, так оно и было в действительности. Но в 1947 году одна студентка исторического факультета МГУ Милка Бейлина попросила меня рассказать о заграничных впечатлениях. У меня их не оказалось. Их нет и в том, что я написал сейчас. И это не от отсутствия наблюдательности. Шла война, люди жили несвойственной им, противоестественной, нечеловеческой жизнью. Не было стран, городов, сел. Были населенные
