взять у меня интервью, я прикрыла лицо черной кружевной вуалью, чтобы они не увидели моих опухших от слез глаз. Это дало им повод на следующий день написать, будто бы я напустила на себя таинственный вид.
Прошло двадцать два года с тех пор, как я покинула Сан-Франциско, отправившись в свое великое путешествие. Можете себе представить охватившие меня чувства по возвращении в родной город, где все так изменилось после землетрясения и пожара 1906 года, теперь все казалось мне новым, и я с трудом узнавала его.
Хотя избранная и богатая публика театра «Колумбия» оказала мне самый доброжелательный прием, а критики дали высокую оценку, но я не чувствовала удовлетворения, так как хотела танцевать перед людьми разного общественного положения. Но когда я попросила предоставить в мое распоряжение Греческий театр, мне отказали, и я так никогда и не узнала причину отказа – то ли был стратегический просчет со стороны моего импресарио, то ли чья-то необъяснимая злая воля.
В Сан-Франциско я снова встретила свою мать, которую не видела уже несколько лет, так как, повинуясь необъяснимой тоске по родине, она отказалась жить в Европе. Она выглядела постаревшей и измученной заботами; и как-то раз, завтракая в «Клифф-Хаус» и увидев наши отражения в зеркале, я не могла не сравнить свое печальное лицо и изможденный вид моей матери с лицами тех безрассудно смелых храбрецов, которые двадцать два года назад, окрыленные надеждой, пустились в путешествие в поисках славы и богатства. Обрели и то и другое, так почему же результат оказался столь трагическим? Возможно, таков естественный ход жизни на этой несовершенной земле, где сами условия враждебны человеку. В своей жизни я встречала многих великих художников, интеллигентных и удачливых людей, но ни одного, которого можно было бы назвать счастливым, хотя некоторые очень умело притворялись. За их маской, проявив некоторую долю проницательности, можно было различить беспокойство и страдание. Возможно, в этом мире счастья вообще не существует – разве что счастливые мгновения.
Подобные мгновения я пережила в Сан-Франциско, когда встретила своего духовного близнеца пианиста Харолда Бауэра. К моему изумлению и радости, он сказал мне, что я скорее музыкант, чем танцовщица, и что мое искусство открыло ему значение прежде загадочных фраз Баха, Шопена и Бетховена. В течение нескольких волшебных недель мы испытали опыт удивительного сотрудничества: как он заверил меня, что я открыла ему секреты его искусства, так и он подсказал мне интерпретации, о которых я даже не мечтала. Харолд вел утонченную интеллектуальную жизнь вдали от толпы. В отличие от большинства музыкантов сфера его интересов не ограничивалась только музыкой, но включала понимание всех видов искусства и глубокое знание поэзии и философии. Когда встречаются два ценителя высоких идеалов искусства, ими овладевает некое состояние опьянения. В подобном состоянии возбуждения без вина мы пребывали целыми днями: каждый нерв трепетал волнующейся надеждой, и, когда наши глаза встречались в реализации этой надежды, мы испытывали такую неистовую радость, что кричали, словно от боли.
– Ты так ощущаешь эту фразу Шопена?
– Да, так, и более того, я создам для тебя такое движение.
– Ах, какое воплощение! Теперь я сыграю это тебе.
– О, какое наслаждение! Высочайшая радость!
Таковы были наши разговоры, постоянно восходившие к глубочайшему постижению музыки, которую мы оба обожали.
Мы дали совместный концерт в театре «Колумбия» в Сан-Франциско, и я считаю его одним из счастливейших моментов своей сценической карьеры. Встреча с Харолдом Бауэром снова поместила меня в чудесную атмосферу света и радости, какая может произойти только от общения с такой светлой душой. Я надеялась, что наше общение продолжится и что мы совместными усилиями сможем открыть новую сферу музыкальной выразительности. Но, увы, я не приняла в расчет обстоятельств. Наша совместная работа оборвалась в результате вынужденного драматического разрыва.
Там же в Сан-Франциско я подружилась со знаменитым писателем и музыкальным критиком Редферном Мейсоном. После одного из концертов Бауэра, когда мы все вместе ужинали, он спросил, что может сделать, чтобы доставить мне удовольствие в Сан-Франциско. Тогда я заставила его пообещать, что он выполнит мою просьбу, чего бы это ему ни стоило. Он дал слово, и, взяв карандаш, я написала длинный панегирик по поводу концерта Бауэра, взяв за основу сонет Шекспира, начинающийся словами:
Едва лишь ты, о музыка моя, Займешься музыкой, встревожив строй Ладов и струн искусною игрой, Ревнивой завистью терзаюсь я. Обидно мне, что ласки нежных рук Ты отдаешь танцующим ладам, Срывая краткий, мимолетный звук, — А не моим томящимся устам.
и заканчивающийся словами:
Но если счастье выпало струне, Отдай ты руки ей, а губы – мне! [139]
Редферн ужасно смутился, но ему пришлось стать «посмешищем», и, когда на следующий день критическая статья появилась под его именем, все коллеги принялись его немилосердно высмеивать за новую и внезапную страсть к Бауэру. Мой добрый друг стоически переносил насмешки, а когда Бауэр покинул город, он стал моим лучшим другом и утешителем.
Несмотря на восторженный прием, оказываемый мне избранной публикой, заполнившей «Колумбию», я испытывала
