«свет» — это еще и традиционный технический термин, означающий
фон иконы. Все ее фигуры изображаются и созерцаются на этом фоне «нетленного света», или
славы.
Как учат православные подвижники, каждый человек может узреть этот таинственный «безначальный» (то есть нетварный, несотворенный) свет — даже в этом «падшем» мире, даже пребывая в своем смертном теле. «Христе, Свете Истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в Mip» («Христос, истинный свет, просвещающий и освящающий каждого человека, приходящего в мир»), как говорится в литургической молитве.
Итак, первое освещение этим светом происходит уже при нашем физическом рождении, переходе из небытия к бытию («освещающий и просвещающий каждого человека, приходящего в мир»). Слова Бориса Пастернака из «Доктора Живаго» — «вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили» [213] — звучат как раз в духе этого воззрения. Как полагают некоторые православные богословы, Образ Божий в человеке есть уже простое его существование, человеческое бытие не есть ничто (а значит, никто не может утратить в себе этот Образ, пока он жив; то, что можно легко потерять, это его Подобие Богу).
«Второе рождение», Крещение, сообщает новую силу для соучастия в Божественном Свете: так, Крещение еще называют Просвещением. Отсюда следует, что каждый человек, и каждый христианин в особенности, уже обеспечен всем необходимым, чтобы видеть вещи в их правильном (что означает: эсхатологическом) свете: в их славе. Тем не менее обретение этого «первоначального зрения» (зрения человека, каким он был задуман и создан Богом) проходит через трудный и драматичный процесс «очищения чувств», о котором говорилось выше. Вспомним слова древнего пасхального гимна: «Очистим чувствия, и узрим в неприступнем свете Воскресения Христа блистающася».
Но было бы ошибкой предположить, что, увидев этот свет, человек, прошедший очищение, будет видеть его постоянно. Созерцание нетварного света — редкое и кратковременное состояние, которое достигается в самой глубине молитвы.
Стоит заметить, что высшие моменты духовного опыта в Западной и Восточных Церквях понимаются несколько по-разному. Первая говорит об экстазе, буквально: выходе из себя, в то время как вторая — о возвращении к себе, погружении в свое сердце. После такого погружения человек возвращается обратно «в мир», но теперь его восприятие можно назвать «измененным». Земные вещи он видит как-то по-другому.
Мы начали разговор о православном восприятии мира с икон, и это не случайно: в православной традиции именно икона считается лучшим зеркалом «правильного», «чистого» восприятия действительности. Постоянное созерцание икон или, точнее, постоянное общение с ними всегда рекомендовалось как лучший способ формирования души. Почитаемый русский святой XIX века Феофан Затворник, отвечая на вопрос о том, как воспитывать ребенка в истинно христианском духе, советовал родителям: «Пусть дитя с первых дней видит вокруг себя святые образы»: так его душа, пусть невольно и неосознанно, воспримет в себя красоту, то есть целостность и внутреннее равновесие образов. Важно заметить: один из важнейших церковных праздников, Торжество Православия, посвящен победе над ересью иконоборчества (которая произошла в Византии в 842 году) и восстановлению иконопочитания, прерванного более чем на сто лет. Как замечает авторитетнейший историк иконописи Леонид Успенский, «в иконе Церковь видит не какой-либо один аспект православного вероучения, а выражение Православия в его целом, Православия как такового» («Богословие иконы Православной Церкви»). Это богословское утверждение нуждается в подробном комментарии, но мы не можем сейчас на этом останавливаться. То, что здесь важно для нас, — это следствия такой центральности иконы в русском православном сознании. Икона — это образец чистого восприятия (чистого сердца [214], в традиционных терминах}. Подчеркнем очень интересный аспект этого восприятия: оно чрезвычайно близко тому, как видит реальность великий художник, и еще ближе — к восприятию ребенка, младенца.
Прежде всего, потому, что то, что они (ребенок, гений, подвижник) воспринимают, — это некая чудесная, поразительная красота. Как сообщают древние летописи, именно красота — торжественная красота византийской литургии — оказалась последним аргументом для князя Владимира в его «выборе веры». «Не знаем, на небе мы были или на земле» — так, возвратясь в Киев, говорили князю его послы, описывая богослужение в константинопольском соборе Святой Софии. Так для Древней Руси красота оказалась главным свидетельством реального присутствия Бога в мире, точнее говоря, чем-то вроде его епифании, богоявления. Почти десять веков спустя свящ. Павел Флоренский приведет тот же аргумент, где красота будет последним основанием веры: «Поскольку мы можем видеть эту ничему не равную лазурь (Флоренский имеет в виду цвет плаща среднего Ангела рублевской „Троицы Ветхозаветной“), Бог несомненно есть» [215] («Иконостас»).
Эта уникальная черта русского Православия, его глубокая преданность красоте — «святыне красоты», по выражению Пушкина, — остается неизменной на протяжении всей его истории. Так, в литургической поэзии спасение рода человеческого представлено как восстановление первой или древней красоты, красоты Адама [216]. Вновь и вновь гимнография славит красоту Христа: «Сыне Мой, где доброта зайде зрака Твоего?» («Сын мой, куда ушла красота Твоего облика?» — вопрошает в одном из гимнов Великой Пятницы Богородица; и еще: «О Иисусе рая краснейший» («О Иисус, Ты прекраснее, чем рай»)) — хотя общеизвестно, что в Новом Завете нет ни слова о красоте Христа: он вообще не дает ничьих портретов [217]. Знаменитые слова одного из героев Достоевского о том, что «мир спасет красота» (слова, хорошо известные и западным христианам: так, Папа Иоанн Павел II не раз цитирует их в своих гомилиях и энцикликах), вбирают в себя тысячелетний духовный опыт Руси. Эту православную очарованность Красотой можно сопоставить с горячим взысканием Справедливости (или Правды Божией) в Псалмах царя Давида.
Но можно спросить: почему в классической триаде — Истина, Добро, Красота — русская христианская душа так явственно выбирает Красоту? Мы можем только предположить, что Красота понимается ею как менее «насильственная» из этих трех сил. Было бы странно бунтовать против силы Красоты — это все равно что бунтовать против силы Счастья. Это мягкая сила: она не повелевает — она одаривает. Человеческое сердце встречает Красоту (как и Счастье) как исполнение своего собственного желания, и в этой встрече есть привкус платоновского anamnesis, припоминания.
Красота — обычно более явным образом, чем Добро или Истина — воспринимается всем человеческим существом, как его телесной составной («чувств простою пятерицей», как это называется в молитве), так и ментальной. Даже если речь идет о нематериальной, духовной Красоте, впечатление того, что это то, на что смотрят (только уже духовными «очами сердца»), каким-то образом
