о Данте, 1 //
Мандельштам О. Э. Сочинения: В 2 т. Т. 2).
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Чистых линий пучки благодарные,
Направляемы тихим лучом.
И вдруг дуговая растяжка
Блеснет в бормотаньях моих.
Из других, не менее финальных стихов Мандельштама мы знаем, что он так и не решается окончательно опознать эту силу, оставляя двойную возможность: видеть в ней нечто предельно человеческое (совесть) — или потустороннее человеческому (безумие):
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя —
Узел жизни…
Источник: выступление на международном коллоквиуме «Социальная мысль отцов неразделенной Церкви (первое тысячелетие)» (Латеранский университет, Рим, 2001 год).
На политическом языке последних десятилетий это звучало бы вроде «защиты прав умерших», что, вообще говоря, тоже возможная постановка вопроса, хотя звучит это почти пародийно; но речь у нас пойдет совсем не об этом.
Занимаясь реликтами славянских языческих представлений о смерти, умерших, загробном мире, я могла убедиться, насколько они совпадают с самыми далекими культурными традициями вроде племенных африканских, так что не может быть речи ни о каких влияниях, заимствованиях и т. п.: здесь мы явно вступаем в мир человеческих универсалий.
Современные исследования открывают нам, что некоторые традиционные поэтические формы, как, например, форма элегического дистиха, представляют собой реликт такого ритуального диалога с умершими (умершим в этом диалоге принадлежит каждая вторая, симметрично разбитая на полустишия строка): см. Брагинская Н. В. Эпитафия как письменный фольклор // Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 119–139.
Самогласны, глас 3. Все ссылки на текст Погребального чина даются по изданию: «Последование мертвенное мирских тел» — Требник. М., б. г.
Многое просит и требует забвения и успокаивается только в вечном забвении, как это прекрасно выразил Т. С. Элиот:
And I who am here dissembled
Proffer my deeds to oblivion…
As I am forgotten
And would be forgotten, so I would forget… —
И я, невидимый здесь,
Предаю дела мои забвенью…
И я, как я забыт,
И хочу быть забыт, так я желал бы забыть…
(Ash Wednesday, 11)
Здесь можно вспомнить многочисленные предания о том, как менялась судьба умерших по молитвам подвижников. Ср. Синаксарь Субботы мясопустной: «многу тем ослабу имети, внегда за усопших молишися, отче», «они (души в аду) получают великое облегчение, когда ты, отче (Макарие), молишься об усопших» (Триодь Постная. М.,1992. Т.1.С.21).
В «Родительские» храмы были переполнены: совершать поминовение своих умерших считали обязательным для себя те, кто ни в какой другой день в храме не бывали. Кроме того, вопреки собственно церковным установлениям, в народном обиходе укрепилась традиция в большие Праздники (особенно в Пасхальное и Троицкое воскресенья) посещать могилы родных.
«Оправдание» в заглавии соловьевской книги часто ошибочно понимается (исходя из семантики «оправдания» в современном русском языке) и переводится на европейские языки как justification: однако его церковнославянское значение, которое, несомненно, имел в виду Соловьев, — «закон», «установление», греч. Dikaioma.
Быть может, это более точное описание того, что имеется в виду под пресловутой «анонимностью» средневековой церковной поэзии. Авторство многих молитв и песнословий хорошо известно — но у авторов этих нет «авторского права». То, что они создают, — не их текст, а текст, который каждый его читатель будет повторять как свой.
Удивительное исключение здесь составляет Достоевский: в сцене отпевания в «Идиоте» протагонист романа князь Мышкин не может включиться в «русскую службу» и общий тон повествователя остается отстраненным.
Как известно, лица казненных и осужденных вырезались и вымарывались из общих фотографий: государство хотело, чтобы этих людей не только не стало — но чтобы их и не было никогда.
Ср. «Непогребенных всех — я хоронила их» (Ахматова) — «Душа моя — печальница О всех в кругу моем, Ты стала усыпальницей Замученных живьем» (Пастернак).
Н. Я. Мандельштам вспоминала в связи с этим своим долгом другой образ — Антигоны, погребающей непогребенного брата.
Пастернак Б. Л. Доктор Живаго // Полное собрание сочинений: В 11 т. Т. IV. С. 6. В действительности сопровождающие гроб поют «Святый Боже», но и заметив эту неточность, Б. Пастернак сохранил первоначальный текст — в связи с тем значением, которое именно это словосочетание имеет для его замысла.
Там же.
Там же. С. 91.
Там же. С. 496.
Там же. С. 514.
Мотивы Суда присутствуют в других частях отпевания, но со всей силой они звучат раньше, в «Последовании на исход души»: «Великой последней гласящей трубе, в страшное и грозное воскрешение Суда, воскресающим всем, помяни мя тогда, Святая Богородице» — «Когда последняя великая вострубит труба страшное и грозное воскрешение на Суд, когда все будут воскресать, помяни меня тогда, Пресвятая Богородица» (Канон молебный на исход души, песнь 8).
Обратившись вновь к латинскому «Реквиему», мы заметим, что самый сильный аргумент мольбы о спасении здесь — не сотворение человека, а искупительная жертва Христа:
Recordare, Jesu pie,
Quod sum causa tuae viae,
Ne me perdas ilia die.
Querens me sedisti lassus,
Redimisti crucem passus:
Tantus labor non sit cassus —
«Помяни, о пречистый Иисусе, Что я — причина Твоего пути (на землю), Не утрать же меня в тот День. Ища меня, Ты сидел изнуренный, Ты искупил меня, приняв муки Креста: Пусть же труды эти не окажутся тщетными».
Избегая излишних обобщений, которые можно сделать из этого сопоставления (в обоих случаях —
