Упал, ударившийся оземь, восстал опять, как древний Победил…». Такие переосмысленные слова с их семантическим перетеканием – близкие родственники кэрролловских «слов-кошельков», но сама их форма еще лаконичнее и многозначнее, чем у Кэрролла. Очень часто встречается у Левина игра суффиксами. Иногда материал для создания объектов вселенной сам становится этими объектами: «Все аемые и яемые / всем ающим и яющим: „Что вы щиплетесь, что вы колетесь! / Как вам не ай и яй!“» «Одушевляются и овеществляются аббревиатуры и сокращения («Минфин спросил у Кгб…», «Однажды Цска задумал съесть метро…»). Любопытно следить за тем, как с течением времени стихотворения Левина откликаются на изменения в лингвистической картине мира и быта. Так, в эпоху перестройки в его текстах появляются «супермаркеры», «блееры, вылазеры и плюеры», «рисованные гномиксы», в эру всеобщей компьютеризации (не забудем, что Левин – специалист в области компьютерных технологий) – «урлы» и «киберспейс».
Тексты Левина тесно связаны с русской поэтической традицией. Она сочетает в себе приемы, к которым прибегали чуть ли не все русские поэты и поэтические группы, по крайней мере XX века, так или иначе обращавшиеся к словесной игре: футуристы и Хлебников, обэриуты и Заболоцкий, митьки, лианозовцы, концептуалисты, метареалисты, Дмитрий Авалиани и Герман Лукомников, современные заумники. Разумеется, связь не означает подражание; что касается поэтических задач, тексты Левина совершенно самобытны. Но в то же время в лучших стихотворениях Левина присутствует интонация, объединяющая его поэтику прежде всего с поэтикой обэриутов, и особенно Хармса, Олейникова и Заболоцкого. Эта интонация – печально-веселая «оптимистическая трагедия» в несоветском смысле.
Характерны и неочевидные слова для очевидных деталей.
И вот он достает кларнетс внимательным пренебреженьем,с лица необщим выраженьемего вставляя в рот себе.(«Кларнетист»)Он падлой женщиной рожденв чертоге уксуса и брома.Имелась в тюфяке солома.Имелся семикратный слон.Имелась троица волхвов:Петров, Бурмакин и Орешин,подарки: мыло, пуд черешени пожеланье быть здоров.(«Новая история»)
О родстве с обэриутами говорят также ритмический рисунок, гротескное разворачивание любовной коллизии в мире насекомых (в стихотворении «Комарамуха» – аллюзия на стихи Олейникова) [23] и вообще многочисленные образы насекомых (например, в «Инсектарии»); сополагание космоса и будничности (Заболоцкий): «Летит опасный астероид, / в полярных шапках тишина. / Курсант Фетисов землю роет…» Прямой отсылкой к Заболоцкому, несмотря на стилевое снижение по сравнению с его текстами, выглядит стихотворение «О происхождении человеков», обэриутские мотивы читаются в «Стансах Балалайкину», «Свисте».
Трагикомическое мастерство Левина разворачивается в одном из центральных стихотворений сборника – «Недоразумение», где поэт, вводя мотив смерти, максимально отстраняется как от собственного образа, так и от окружающего мира.
В 108‐й библиотекеВечер памяти меня.Полысевшие коллеги,Постаревшая родня.Вот стихи читают дамы,скорбью сдержанной звеня,и советскими словамиобъявляют про меня.В песнях Левина та-та-та,песни Левина ля-ля.
Большое количество текстов Левина действительно задуманы и написаны как песни, что связывает его с еще одной, весьма обширной, русской поэтической и исполнительской школой. Как песни они и читаются; но, в силу уже отмеченных особенностей левинской поэтики, это утверждение получается лукавым: перед нами непростые произведения, которые отнюдь не соответствуют расхожим представлениям об авторской песне. В корпусе песен Левина есть место и трогательной домашности («Песня Марине на день рожденья»), и тонкой литературной пародии («Белый рыцарь», «Суд Париса»), и политической сатире («Мое выступление на внеочередной сессии», «Когда труба гремит над родиной…»); тут постоянна игра слов, цитат и аллюзий – читатель читателем, а слушатель для этих песен нужен искушенный. Он должен все время помнить, что Левин редко произносит слово в простоте – таков «штиль» его поэтического языка. Что для адекватной оценки нужно, с одной стороны, разобраться в «миграциях», перетеканиях смысла левинских изоморфов, а с другой – отдать должное изобретательности, с которой поэт это проделывает.
Полина Барскова. Сообщение Ариэля. М.: Новое литературное обозрение, 2011
OpenSpace
Первое, что приходит в голову при чтении «Сообщения Ариэля»: для стихов Полины Барсковой важнейшим материалом остается литература, ее действующие лица и сюжеты. Уже само название «Сообщение Ариэля», как и открывающее сборник стихотворение, отсылает к Шекспиру и – по мнению автора предисловия Кирилла Кобрина – к Борхесу. Литература для автора этих стихотворений – область обитания; имена поэтов и их тексты – ее элементы. Принято считать, что Барскова обходится с персонажами истории литературы с большой вольностью. Это вызывало раздражение у критиков: так, Валерий Шубинский писал о стихах Барсковой десятилетней давности: «Риторичность… автор пытается компенсировать брутальными выходками – и это получается хуже всего».
«Сообщение Ариэля» дает новый повод поговорить о преломлении истории словесности в поэзии Барсковой. Насколько персонажи стихов отделены от своих прототипов, что в них оживает при помещении их в среду – историческую ли, современную? Например, по-прежнему в стихах возникает фигура Бродского. В стихотворении «Необычайное приключение, бывшее летом в Южном Хэдли» это отсылающее к Маяковскому заглавие настраивает на встречу с Солнцем; происходит же встреча с усталым и помятым Бродским, преподавателем Маунт-Холиока. Так получилось, что Барскова, которой в свое время потребовалось с силой оттолкнуться от Бродского, оказалась примерно в тех же краях, где он жил. Лирическому субъекту стихотворения, приближенному к автору, осознание встречи с поэтом не приносит никакой радости, но и сам поэт пребывает в ужасном настроении. Где Маяковский встречал просто Солнце, Бродский у Барсковой встречает солнце-птицу, «свиристеля зари». Эта новая – но все же знакомая – поэтическая птица знает и снегиря из «На смерть Жукова», и дрозда из «Писем римскому другу», и зимородка Чарльза Олсона, еще одного обитателя Массачусетса («вот на востоке / Над Южным Хэдли парит свиристель зари, / Там снег приобрел оттенок его помета»). Но вся эта действительно необычайная тройная встреча вызывает у героини исключительно ощущение усталости и вторичности, а плетение интертекстов обрекает на дурное повторение («То же, что и всегда: уже к среде, к четвергу, / Внятный стон НЕ МОГУ»).
Это ощущение Барскова по-разному стремится преодолевать, то переиначивая классические тексты, то по-новому говоря о сакральном. Для иллюстрации гибели или обновления она выбирает персонажей, у которых есть реальные прототипы, но персонажи, даром что носят те же имена, далеко уходят от того, что мы о прототипах знаем: тут поэт вводит нас в область психологических догадок. «Безымянная любовь», одно из лучших стихотворений в сборнике, насквозь пропитано цитатами и отсылками к истории русской литературы. Перед нами на редкость (особенно для Барсковой) ясное стихотворение – из тех, что обнажают метод. Отлично зная, что тексты имеют свойство отсылать к другим текстам, автор не выпускает этот процесс из-под контроля, а сознательно активно насыщает стихотворение интертекстами, и вокруг героя – Юрия Тынянова – образуется сеть, сплетенная из цитат: Пушкин, Маяковский, Пастернак – вплоть даже до Юрия Шевчука («ложи государственных блядей»). Настоящий Тынянов замещается персонажем, гибель
