свойство: если что-нибудь в них теряется, найти это совершенно невозможно. Можно найти взамен что-нибудь другое, но не то, что пропало». Это свойство воспроизводится и в поэме Левитского – то, что находится взамен, всякий раз охотно принимается. В походе через тропический лес текста кое-что все-таки можно сохранить: составную нить своей речи. Даже если она много раз обмоталась вокруг стволов, ее хватит, чтобы пройти путь до конца. Аллен Гинзберг говорил о «единицах дыхания», на которые членятся его тексты, – у Левитского дыхания достаточно для очень затяжных перемещений. Лысый Лев в детской сказке Миллигана находит Бога – героиня поэмы Левитского тоже встречает какое-то хищное и жестокое божество, «ленивого живоданского зверя», которого в конце концов побеждает самой своей нежностью.
А затем благостное впечатление переворачивают следующие тексты книги. Равно вместительные, они решают не нарративную, а лирическую задачу. И вот в поэме «Авто портреты: я» находит выход гнев – обращенный, допустим, на покойного переводчика Михаила Яснова, «умудрившегося напрочь лишить интонации большой и пронзительный текст Блэза Сандрара», или на социальное устройство в целом, которое даже в умозрительном революционном перевороте сохраняет инертность: «И я вижу людей наконец охваченных единодушием: / Так чтут они предков, так похожи на них, будто сквозь кожу проступают татуировки / Преступники, полицейские и попы сошлись в нестерпимом презрении / Революционеры, менады и кроткие оседлали слонов ганга-рао / Гэбисты покидают университеты с портретом Варлама Шаламова / И всем им, словно рвотный позыв, так тяжко сдерживать зов пустить эту голову с лестницы». Или на газ «Норд-Оста», или на садизм военных преступлений, или на «вскормленного вами диктатора», или на «сезон сбора антрацита человеческих органов»; или на старость и смерть, или на необходимость трансгрессии в мире, который одними заголовками новостей уже давно перетрансгрессировал все, что можно; или на усталость от ужаса, потому что «много чего ужасного рождается из нежелания ужасаться». Интонация меняется, и становится ясно, что долгие единицы дыхания больше подходят для отчаяния, чем для нежности:
Ты просыпалась в холодном поту, понимая меня Баржа, которая выплакала черный камень и бросила его на полюс Черный камень Норильск, черный камень весна, и мимоза прокалывает коленоНа Мадейре местные закусывали пиво рыбьими глазами Ты родила меня почти всего и наконец выплакала холодную костяшку Что я ношу венцом кулака – грызу ее, бьюсь ей о стены, прикладываю к глазу, когда он подбит – к губам, когда шепчу. Какое отчаяние или радость заставили тебя выдавить этуОщетинившуюся сразу желтыми перьями, чешуей и хитином трехкилограммовую мозоль связи с мужчиной?Двадцать лет я жил на границе метаморфоз, как юный ключник, Наблюдая злость ребенка с фантазиями монаха, играющего в саду со шлангами Покой лишен кружев. Больше не тки больше подробностей, чем сможешь забытьДавай присядем на этот камушек, мама, там места не будет
Перечисления уже не напоминают потлач: они влетают в уязвимое тело из чрезмерного мира, из травматичного инфопотока, из кстати и некстати подворачивающихся цитат, и тело кричит, бормочет, вздрагивает («я постоянно испытываю муку рождения»). В то же время оно наблюдает за собой. Расподобление поэта и говорящего – основа лирики, и у Левитского оно происходит максимально зримо; вместо «иди и смотри» нам говорят «бери и читай», «читай и различай», «различай и соединяй».
Современность при ее работе с телом сохраняет кенозис, но вытравляет из его описания возвышенность. Остается лишь ее ритмический костяк, напоминающий о сакральном истоке той поэтической цепи, в которую встраивается Левитский. «Скрежет гулкий самоубийств младенцев классы бодрит, / а мы сглатываем слюну и возвращаемся в классы», – говорится в тексте, где еще повторяется: «Хочу я сладкого сына, который вырастет и умрет». Кажется, ясно, от Чьего имени здесь пытается говорить поэт. Книга «Слова рассеют тьму» – игра по очень большим ставкам.
Длинно
Непростые песни
Александр Левин. Песни неба и земли: Избранные стихотворения 1983–2006 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2007
Знамя
На задней обложке «Песен неба и земли» приведен отзыв Владимира Губайловского: «Александр Левин – человек-оркестр». В том, что такое замечание справедливо, можно убедиться, читая это собрание стихотворений. Здесь – самые разные по стилистике и формальным особенностям тексты, которые объединяет одно – авторское чувство языка; особые отношения слов с миром, который они описывают. Об этом для начала и поговорим.
Пишущие о Левине неизменно отмечают, что словесная игра – одна из основных черт его поэтики. Для Левина словообразование и все, что с ним связано, является механизмом порождения новых смыслов и новых явлений, конструкций в языковой вселенной. Не создавая стихотворением специальной теории [21], Левин, тем не менее, в своем творчестве конструирует новую модель мира, в которой переиначенное слово или словосочетание тут же обретает свой предмет. «Шумел камыш» превращается в «шумелка-мышь», из словосочетания «снятие с учета» разворачивается целая история о том, как сучета снимали с дерева. В предисловии к сборнику Людмила Зубова сравнивает левинское словотворчество с лингвистическими экспериментами Михаила Эпштейна; стихотворение «Памятник» Зубова рассматривает как пародию на Эпштейна. Здесь можно поспорить: Эпштейн в своих неологизмах стремится описать то, что существует, но до сих пор не названо, выразить побольше «невыразимого». Левин же собирает по кусочкам картину, энциклопедию воображаемого, но реального в рамках поэтической вселенной, пластичного мира. В этом он подобен скорее художнику Луиджи Серафини с его невероятным Codex Seraphinianus.
Иногда в стихотворениях Левина видна рефлексия творца, который как бы недоуменно, отстраненно смотрит на созданное им:
Ужелица непонятная,растерявшая жужжание своеи жуковатость,зато приобретшая совершенный види змеиный изгиб, —ползаешь ты или ходишь?Или ты происходишь,случаешься, словно распутица?Носишься, словно курица?Жалишься, плачешь, куксишься?<…>Для чего это слово твое?Кто вдохнул в него жизнь?Ведь не я же!..(«Вопросы ужелице»)
(заметим попутно мастерство двусмысленности: что такое «совершенный вид» ужелицы? Это и совершенство ее облика, и грамматическая категория, ставшая свойством живого существа, выраженная в наречии «уже»).
Поводом для пополнения энциклопедического словаря левинской вселенной может служить любая мелочь. Так, в стихотворении «по дороге на работу и с работы…» подробно перечислено все, что рассказчик видит в общественном транспорте; и действительно, чем это не повод? Одно из стихотворений предваряется эпиграфом: «Осторожно, открывается внутрь!» (Надпись на дверях «Икаруса»): стоит Левину увидеть эту надпись, и вот уже рождается бездна:
Осторожно открывается внутрь,Понемножку, по шажку, по чуть-чуть.Не успеешь в эту внутрь заглянуть,Как захлопнется на жирный щелчок.Эта внутрь односложна, как смерть,И двусложна, словно жизнь, но темней.В ней пробоина, прореха, пробелИ бензиновый течет запашок.
Левинская внутрь оказывается автобусом, да не автобусом.
Переназначение функций частей речи, осуществление их, использование изоморфного потенциала слов – любимый прием Левина [22]. Особенно везет глаголам: «за окном моим летали / две веселые свистели. / Удалые щебетали / куст сирени тормошили», «Когда Резвяся и Играя / танцуют в небе голубом…», «Когда
