то что мы живемвозможно в поисках этого таинственного видеохостингамы и пялимся в телефоныпо дороге домойв спальные районы
Впрочем, надежда призрачная, потому что наверху примерно то же, что и внизу: «кто-то отскоблил с неба / жвачку облаков». Так Кирилл Марков распоряжается метафорой – но в целом, поскольку перед нами прямолинейная вещь, излишества ей вредят: например, совершенно не обязательно писать «я беззвучно кричал / подъезжая к вокзалу», если эта мимика и так следует из каждой строчки. Та стихия, в которой Марков действительно находит себя, – перечисление. Во второй части книги начинают работать и рифмованные каталоги: «обмены и общества / бездны, пророчества / дроби, пророрции / дворик с пропойцами / улицы, здания / место заклания / томик поэтики / туфли в пакетике». Марков доверяется безотказно музыкально-поэтическим приемам – созвучию, анафоре, – и в этот момент начинаешь доверять его книге. Когда за стихами в ключе раннего Родионова следует заключительная «нанопоэма 17», построенная уже не на каталогизации чудовищно-бытового, а на мрачной игре слов и концептуалистском цитировании, тут хочется кивнуть: умеет («у меня изъяли: / бессознательное / сознательное / знательное / нательное»).
Но вот отдельно стоящие прямые цитаты из Всеволода Некрасова надо бы все-таки обозначать как цитаты – где-нибудь на страничке выходных данных. А то может выйти неловкость: постироничное цитирование легко принять за плагиат.
Андрей Сен-Сеньков. Каменный зародыш. М.; Екб.: Кабинетный ученый, 2023
Горький
Последняя книга в серии «InВерсия», выход которой прекращен – то ли окончательно, то ли до лучших времен. Для Андрея Сен-Сенькова характерно цикловое мышление. Нынешний сборник – серия обращений к «каменному зародышу», то есть к «дому-улитке» в Екатеринбурге: «я никогда не был в твоем городе / и это единственный повод приехать». Памятник конструктивизма вырван не просто из своей эпохи, но и из любого контекста: «ты просто домик / странный изогнутый домик / <…> ты похож на казино где специально нет окон / а на стенах никогда не вешают часы». Дом-улитка – символ нереализованных потенций принудительно свернутого (pun intended) конструктивизма; «дом-улитка» – тавтологическое словосочетание (потому что улитка, как мы помним с детства, носит на себе свой дом), но тавтологии Сен-Сенькову интересны, как и все небольшие сдвиги нормативности внутри языка: в значительной степени эти сдвиги образуют его поэтику.
Сен-Сеньков прослеживает грустную биографию дома («ты появился / чтобы быть детским садом», «в девяностые к тебе приходили несмешные клоуны»), но затем отталкивается от нее ради ассоциативного путешествия. Уже в пятом стихотворении дает о себе знать его врачебная профессия (специалист по УЗИ): «ко мне на работу часто приходят мертвые ты / они немного старше тебя / у них уже есть ручки-ножки / и сердце / которое больше не бьется»: так от дома-зародыша мы приходим к зародышу настоящему (а эпитет «каменный» заставляет вспомнить о литопедионах – кальцинированных, «окаменелых» зародышах, которые иногда образуются при внематочной беременности: трагический медицинский курьез, порой остающийся незамеченным на протяжении десятилетий). Дому / неродившемуся человеку придумывается биография, от предпочтений в живописи до вымышленных заболеваний и душевных страданий – все от той же не-до-конца оформленности:
все эти годыбог лез внутрь тебякаким-то нелепым человекомкак мокрой чайной ложкой в сахарницу
К основному корпусу цикла как бы пристегнуты девять дополнительных стихотворений – «кирпичиков, вынутых из зародыша на память». На первый взгляд это кажется просто способом собрать новые вещи под одной обложкой; затем замечаешь, что с темой дома, так и не ставшего чем-то бо́льшим, мотивы этих стихотворений тоже перекликаются: например, стихотворение «День Лисы Патрикеевны в детском саду» напоминает об изначальном предназначении дома-улитки, а другие тексты вновь ясно говорят о материнстве и старости:
хорошо когда у мамы болезнь альцгеймеразвонит через полчасапосле предыдущего звонкаи заново рассказывает о кленахкоторые сегодня видела
Книгу сопровождают хорошие иллюстрации Лели Собениной и эссе Руслана Комадея об этом «непредсказуемом», «всегда разном» доме: рассуждения о внутренней динамике здания здесь подкрепляются его фотографиями и архитектурным планом. В целом это вещь трогательная и непривычно по нынешним временам камерная – хотя Сен-Сеньков всегда был мастером такой камерности.
Никита Левитский. Слова рассеют тьму. Метажурнал + Издательский проект «Паразитка», 2023
Горький
Вышедшая только в электронном виде книга Никиты Левитского – опыт развертывания эпической по масштабу поэтики на довольно небольшом пространстве. Если книга Сен-Сенькова – попытка высвободить потенциал застывшей конструктивистской сдержанности, то Левитский, наоборот, сгущает в своих текстах нарративную избыточность, а крик высвобождать не надо, он прорывается сам:
ужас из моря мы тащим за собою черные водоросли и слизь где мы сварились;что обжилось – не уйдет само; на унылом побережье зрим бесцветный огонь купиныа ночью лишь в компании мыслей, тупых и тяжких, как костная боль баюкающих и не дающих покоя пылающих и бесцветных шершавых и скользких ломких, сухие цветки шеиобреченные – они сбиваются в стаи, как волны, – ни голосов ни именпод кроватями прячут гнездашар вертится как пустой волчий череп пустыниплавильным одеялом укрытый
Долгие раскатистые периоды, барочные перечисления, экстатическая речь, политический гнев – когда думаешь об их прецедентах, прежде всего вспоминаются поэмы Аллена Гинзберга, такие как «Америка», «Сутра подсолнуха» и «Вопль» (в конце 2022‐го мне случилось слышать живое выступление Левитского, которое как раз и представляло собой один надрывный и бессловесный вопль, – впечатление было мощное). За разомкнутость конструкции отвечают эротические мотивы: «уника, мастурбирующей и нетленной я вижу тебя» – так начинается первый текст книги, безымянная поэма. Постепенно эротика включается в общее горение, становится незамалчиваемой нотой, как бы обнимает книгу, посередине которой находятся очень жесткие тексты. Окруженный мраком, Левитский говорит о «травмомахии мотыльков» (то есть находится рядом со светом, на который эти мотыльки летят); устами своей героини он поет гимны любви и экстазу – и обилие сюрреалистических образов не противоречит здесь связности. Где-то поэт говорит про сад, то есть воплощение упорядоченной природы, которое у Левитского еще и антропоморфно: «у сада есть твердые груди на тонком, как отраженье в воде, тростнике / сад почти слеп, но у него есть нежная кожа» – трудно не заподозрить, что речь здесь больше о человеке, чем о саде. Но в других местах стихи описывают джунгли – и, кажется, разрастаются как джунгли, в которых все перемешивается:
я слышу как среди тьмы кто-то смеется на ужасной пальме я слышу как кто-то древесный вспоминает свои прошлые жизни слышу как доносится из китайской комнаты что-то похожее на скреб ногтей или когтей как ворчат соседи – жалуются на франца кафку, который смеется, пока пишет ночами «этот странный автопортрет»змея считает мои шаги слюна оборачивается шелком в осколках наших любимых дней
У Спайка Миллигана есть мизантропическая сказка «Грустно-веселая история лысого льва», прекрасно переведенная Григорием Кружковым; там как раз описываются Джунгли, в которых в свою очередь есть Дебри, ну а у Дебрей «есть такое
