очерчивающих круг чтения, мышления, проблематики – будь то Пушкин, Цветаева, Гронас или Дашевский.
Главный прием книги Гутниковой – монтаж: мы читаем здесь неоформленные заметки, отрывки из переписки, дневников и конспектов. Такой монтаж рассчитан если не на узнавание, то на сочувствие – понимание, почему это могло быть выписано и поставлено в соседство с другими фрагментами. Говорение цитатами – форма нежности:
трудно разобраться в буквах давших мне тебя хотела порезать к обеду х но зарезала розенкранца заморозила воду льдинка на языке огонь моих чр моего чр спичка-свечка чрчрчрчр впечатление-запечатление от печали до предела как печать на сердце как на руку перстень.
«Нежность» – слово, многократно повторенное на обложке книги, вместе со словами «агрессия», «аффект», «немота», «катарсис»; нежность – основополагающая эмоция этой книги, но из чистого аффекта в литературу ее превращает именно навык контекстуализации и даже ограничения: «я могу любить только тех у кого такая же боль». Боль – еще одна важная для книги категория: Гутникова исследует ее лингвистически, и разговор на других языках, немецком и иврите, здесь неизбежно связывается с проблематикой исторической травмы (в сторону можно заметить, что «рыбка по имени ривка» проблематизирует и еще одно явление – отдельное бытование русскоязычной еврейской поэзии).
Соединение разных микрожанров можно сравнить с лоскутным одеялом (излюбленная феминистская метафора), но можно и с рывками в разные стороны. Такие рывки (рыбки, ривки) призваны расшатать ограниченное пространство. «Рыбка» – нежное и вольное существо: «Я часто чувствую себя рыбкой, птичкой, школяром, малышкой», – говорила Алла Гутникова в суде. Но рыбка часто ассоциируется с аквариумом – и тут вспоминаются слова Олега Юрьева о поэтах его поколения (габитуса, судьбы) как о «рожденных в аквариуме, но умудрившихся дать деру, когда, при очередной смене воды, нас пересаживали из банки в банку». Два раздела книги тематически и хронологически соответствуют двум заключениям: карантину и домашнему аресту. Благодаря технологиям (той самой смене воды, только со знаком «минус») одно как бы перетекает в другое: «зимняя школа в зуме you are frozen you are muted отогрей меня господи сделай так чтобы я могла говорить». Как можно работать с этим ограничением? Может быть, именно расшатывая его изнутри разными жанровыми/формальными приемами. Например, списком:
все что мне осталось от бывшей жизни:
– карта пациента-участника акции день диагностики меланомы
– страховое свидетельство обязательного пенсионного страхования
– записочка «дорогому другу алле с приветом из стокгольма от фрикадельки николки ♡»
– мастерская герберта маркузе, группа 2. программа курса
– справка дана гутниковой алле михайловне, 1998 г. р. в том, что она действительно является студенткой 4 курса бакалавриата очной формы обучения факультета гуманитарных наук национального исследовательского университета «высшая школа экономики»
– читательский билет библиотеки иностранной литературы
– читательский билет тургеневской библиотеки
– читательский билет российской государственной библиотеки
– читательский билет библиотеки гаража
– скан статьи сергея ромашко о вертеромании
– стипендиальная карта втб-мир
– дебетовая карта сбербанка momentum r
– два просроченных загранпаспорта
– восемь ультразвуковых исследований органов малого таза
– листок с возвращения имен: ефим семенович митин, 64 года, старший конюх колхоза в селе рубецкое, расстрелян 8 декабря 1937
– социальная карта москвича,
и т. д.
Или, например, попыткой сформулировать свое поэтическое/политическое кредо, которое моментально встречает противодействие – нервные или даже ехидные вопросы к самой себе. Или, например, введением в текст эмодзи – как иронической иллюстрации, чего-то вроде наглядного подтверждения старой тютчевской мысли о том, что мысль изреченная есть ложь. Если тут нет своего отчетливо манифестированного языка, тут есть свой эстетический метод, отчетливо связанный с многообразием и инклюзией: выясняется, что они помогают, даже когда человек, казалось бы, остался один.
Кирилл Марков. «Схемы движения человеков». М.: Стеклограф, 2023
Горький
Кирилл Марков – поэт и рок-музыкант, суперфиналист Московского слэма – 2021. Основная часть его книги – тексты, работающие как раз в первую очередь в слэмовом качестве: они рассчитаны на декламацию и построены на обыгрывании узнаваемых мемов («я видел некоторое дерьмо, и оно меня тоже»). Тут есть саморазоблачительность – она же ироническое обнажение приема: «Не стесняться личного / Помноженного на публичное / Вкусного фарса и китча / Чтоб причмокивали как на пиццу». Неприятно, да попросту безвкусно написано – но всегда можно сказать, что это нарочно.
Не нарочно, на полном серьезе, Марков тоже работает с неприятным – и порой кажется, что рифма для него не лучшая союзница. Страдания в урбанистическом постапокалипсисе, выложенные кирпичом перекрестной рифмовки, дублируют саму невзрачную фактуру, о которой идет речь:
Мы – вечно современное искусство.Мы – встроенность в бетон и образ жизни.Мы – стройка, имитация и мусор,Сентябрьские жестяные листья.<…>И знаки отсылают к тем же знакам,Витрины – к вывескам, а вывески к витринам,И каждый – уникально-одинаков,Застрявши в своей точке паутины.
Можно, опять же, зайти со стороны слэмовой экспрессии: «Город, этажия кофем обрызгав, / Разверг предприятий райки да адки. / Каторжане припали к ритейлу огрызков. / На будничных картах – курьеров глазки» – но Маяковский, к которому прямо обращено это стихотворение, давно уже не нуждается в стилистических оммажах (а вот «трибьют Нине Искренко» пока что вполне работает).
Словом, об этой книге стоило бы говорить максимум как о симптоматичной для своей среды – но в ней есть пролог, заставляющий посмотреть на Маркова как на поэта другого склада. Этот пролог, «нанопоэма 31», – последовательная программа приземления: материал тут – ассортимент супермаркетов шаговой доступности и содержание бесплатных муниципальных газет. «автоматы порошки томаты вяленые чародейка / творожки СО яйцо купеческие с перцем огурцы», «путь сквозь тьму частного сектора / к щиту-ориентиру с полковником сандерсом», «бисер пассажиропотока» – от всего этого несет такой точно уловленной тоской, что не спасает ни звукопись, ни скупые тропы. Если Пригов находил в рутине возвышенность, Данилов – умиление, а Васякина – повод для прекарного гнева, то Марков не находит ничего, кроме убожества. Такие стихи будут писать нейросети, когда осознают, куда же они попали.
Какой-нибудь поэт-народник призвал бы здесь переместиться в леса и села, но такие призывы сегодня привлекают разве что Союз писателей России. Экологические ниши в лесах заняты, пассионарность комсомольско-кровожадного извода ушла в зет-поэзию, а народничество как раз и осело на городских панельках и панелях выхлопным слоем разной толщины. Героя марковской поэмы, помнящего о Борисе Виане и о контркультурных «книгах в оранжевых обложках», хватает на оставшееся не зачеркнутым в полностью зачеркнутом стихотворении слово ПОБЕГ, или на горькую шутку, уместную в сторис офисного работника («07:59 / солнце / протягивает мне / ипотеку»), или на слабую надежду, выраженную в форме обратной метафоры (у Бога там все так же, как и у нас, только небесное):
и хочется верить, что все эти видео загружаютсяна какой-то особый youtubeгде нам всем поставят сакральные лайкипросто за
