сюжетное ядро литературы о войне и исторических романов) объясняют чрезвычайно высокую их значимость и признание массовым читателем. Этому способствует предельная степень их проблематизации, ставящая носителей этих ценностей на грань уничтожения (ситуация войны). По материалам многих исследований, произведения о Великой Отечественной войне занимают в структуре массового чтения ведущее место. Так, например, в структуре чтения сельского населения они занимают 52%, исторические романы – 26%, о Гражданской войне – 18% (Книга и чтение в жизни советского села. С. 167). Следует подчеркнуть, что основную долю читаемых произведений составляют книги советских авторов – 80% (Там же). Нет ровно никаких оснований считать, что в ближайшем будущем это положение как-то изменится. Напротив, опыт говорит, что эти ценности в условиях динамичных процессов урбанизации становятся важнейшими интегративными механизмами межпоколенческих связей, придающими устойчивость всей системе социального воспроизводства. В большой степени этими же основаниями обусловливается успех и военной мемуаристики, не идущей ни в какое сравнение с прочими типами литературных воспоминаний. Необходимо добавить, что содержательная структура чтения весьма схожа и в городе и в селе: у массового читателя она крайне стабильна, как стабильна и сама система ценностей. Изменение ее, и весьма значительное, наблюдается лишь у специализированных групп, носителей гуманитарной культуры.
Cawelti J. Adventure, mystery, and romance: Formula stories as art and popular culture. Chicago; L., 1976. Р. 5.
Примером этому может служить предсказанное в конце 1960‐х гг. снижение деревенской тематики и переход ее к эпигонам – писателям массовой литературы. Так, высокие образцы «деревенской поэтики (В. Белов, В. Астафьев, Ф. Абрамов и некоторые др.) с их сложнейшей проблематикой культурной идентичности, историчности, насилия и т. д. стали в 1970‐х гг. референтной группой для «почвенников». Хотя круг читателей при этом и расширился, однако характер прочтения в связи с изменение страт, в которых они функционируют теперь, и учетом культуры этих слоев, их набора проблем, принципиально изменился: он существенно «адаптирован». В среде массового чтения произведения этого типа обращаются как эквивалентные романам, например, А. Калинина, П. Проскурина, Г. Маркова, В. Пикуля и др.
Стоит вспомнить хотя бы технику феноменологической деструкции определений реальности и ее описания, постоянно используемую Л. Н. Толстым (например, в сцене посещения оперы Наташей Ростовой или интерпретациях исторического процесса, категорий власти и т. п.), что так близко к методам современных этнометодологов. Ср.: Berger P. The problem of multiple realities: Alfred Schütz and Robert Musil // Phenomenology and sociology. Harmondsworth, 1978. Р. 343–367.
Подробнее см.: Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Идея «классики» и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983. С. 40–82.
Сведения о работах, в которых описываются и анализируются различные литературные формулы, см. в кн.: Книга, чтение, библиотека… С. 268–309, 345–362.
Конкретное произведение всегда представляет собой синтез различных тематических линий (ценностных механизмов), которые могут разрабатываться отдельно и преимущественно тем или иным жанром (хотя, конечно, ни один из них не может быть представлен как «чистая тема» и лишь в сочетании многих тем какая-то одна является доминирующей и образует специфику жанра). Дать типологическую схематику конфигурациям проблем как ценностно-нормативных образований и становится нашей задачей.
Различение аскриптивных, предписываемых и достижительных (achieving) характеристик и социальных ролей принципиально для социологии изменяющихся обществ. Предписываемые роли и статусы не меняются пожизненно (дворянин, француз или отец как социальные роли не могут быть заменены какой-либо другой ролью: если человек является французом или дедом, то он не может играть роль японца или сестры). Напротив, такие социальные роли, как профессиональные или статусно-иерархические, в открытых социальных системах становятся предметом личного достижения: индивид может быть инженером, премьер-министром, монахом, академиком, богачом, мужем и т. п. Социологически это различие обычно описывается как предписываемые и достижительские статусы, позиции и т. п., т. е. одни значения могут считаться допускающими и требующими собственной инструментализации и рационализации, другие – нет.
В кинематографе эта метафора обычно дается стереотипом общих планов «привольных» деревенских просторов, медленных панорам с березками, дорогой домой и т. п. Ср. также риторические функции таких понятий, как «отчий дом», «отчизна», «мать-Родина» и проч.
Эти компоненты литературных конструкций изредка узакониваются литературоведами как стереотипы «литературного формализма» (малоудачный этот термин в отношении подобных объектов принадлежит В. Сурвилло, критически анализировавшему повесть А. Калинина «Цыган» (Новый мир. 1964. № 8)). Следует, кроме того, отметить, что речь здесь идет не о своем автохтонном фольклоре и его значениях, а о вторичном, третичном или четвертичном «фольклоре», пришедшем вместе с французской галантной литературой и сохранившем античные, возрожденческие и иные слои.
Долгий В. М., Левада Ю. А., Левинсон А. Г. Урбанизация как социокультурный процесс. С. 28.
Это характерно только для массовой культуры, которую мы прежде всего имеем здесь в виду. Для высокой, книжной, письменной, элитарной культуры эти вопросы в значительной степени сняты на предшествующих стадиях культурного развития, они рационализированы другим образом. Например, в «Анне Карениной» Л. Толстого, где процессы модернизации России (железные дороги, массовые газеты, эмансипация и др.) рассматриваются через основной узел брачно-семейных отношений.
Сниженный вариант напряженности конфликта, вызванного смещением ролевых норм, часто определяет особую организацию литературного материала – комедию. См.: McLean A. American vaudeville as ritual. Lexington, 1965.
Культурные мигранты, разумеется, лишь используют значения, символы, представления, нормы, продуцируемые специализированными группами. Для них они выступают в качестве уже готовых культурных форм, релевантных и оцененных образов жизни, однако весьма часто наделяются смыслами и значениями, близкими к типологически предыдущим стадиям культуры. Литература, понятно, становится при этом одним из многих каналов репродукции и тиражирования соответствующих образцов и немыслима без функционирования других средств и систем социального взаимодействия. К последним, как уже говорилось, можно отнести кино, телевидение, печать, эстраду, моду, рекламу и другие формы символического действия и поведения.
Рене Кениг, анализируя подобную поэтику, указал на эпистемологические и философские основания принципиально той же базы позитивизма в науке и натурализма в искусстве, предполагающих одну общую позицию якобы «незаинтересованного» абсолютного, идентичного с божественным по своим методическим функциям и идеологическим возможностям наблюдателя. См.: König R. Die naturalistische Ästhetik in Frankreich und ihre Auflösung. Leipzig, 1931. П. Проскурин заявил на одном выступлении перед читателями в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина: «Я хочу показать конфликт между мужским и женским в России за последние 6 тысяч лет» (запись Л. Гудкова).
Коллективное, групповое начало, обнаруживаемое за поэтикой массовой литературы, свидетельствует об интенсивном процессе массовизации компонентов традиционной культуры, о превращении их в структуры массовой культуры. Демонстрируемые в литературных конструкциях, репрезентируемых ценностях и в самом способе репрезентации (а стало быть, воплощаемые в системе мотивации, временной организации, структуре поведения и т. п.) значения говорят о вытеснении и блокировке всякого личного произвола и субъективизма в определениях действительности. Учитывая характер восприятия, можно сказать, что массовый читатель читает одну и ту же книгу, например, структурируя романы и повести Л. Толстого как мелодраму, что, кстати, часто выражается в характере театральных постановок и экранизаций (см.: Аннинский Л. Лев Толстой и кинематограф. М., 1980. С. 123).
Вполне возможно, что вульгарный натурализм, претендующий на
