где тот народ недавно былтеперь провал сильнее наших и вашихи на обмылках именав плейлист заносят племенаи этого скажем так бессмертия довольнои курица довольна
Дальше – больше: в первом разделе «Контаминаций», под названием «Как наименьшее зло», из рифмованных стихов летит шелуха цитат и имен – Рембо, Вальехо, Пастернак, Вс. Некрасов, Геннадий Гор, Цветаева («мне нихуя не нравится что ты больна не мной»). Возникает ощущение единого порыва, в котором пишущий хочет расквитаться с фантомами Поэзии и Литературы («поэт ты тряпка половая / а думаешь что рана ножевая»; «сообщество ебали все / а уж как я его ебал»). В союзники здесь взяты нарочитая простота, стертые и тавтологические рифмы. Излишне говорить о разрыве с предыдущей поэтикой Скидана – запечатленной, например, в книге избранного «Membra disjecta». Но что-то не дает увидеть в этих стихах и проектность – ни фабрично-деконструкторскую, свойственную сборникам Д. А. Пригова, ни неряшливо-шутовскую, как у лейтенанта Пидоренко. Грубо говоря: мы знаем, что эти стихи пишет человек, который раньше писал совсем иначе, автор сложной, интеллектуальной лирики; что произошло? Откуда эта тошнота от цитат, ощутимая под щегольской центонностью? Схожая трансформация, кажется, случилась с Данилой Давыдовым на этапе сборника «Марш людоедов»: там вмешивание высоких контекстов в простой, раешный, грубый стих служило знаком фрустрации, недовольства бессилием этой самой высокой культурой. У Скидана усталое пренебрежение – интонация и для классических текстов, и для современных «правильных слов» («гендерное насилие неравенство травма / голос другого и бла-бла-бла»). Филологические термины («теснота стихового ряда») и лирические штампы («бездна») приводят именно туда, куда обещают, но стоило ли туда приходить?
в стихового ряда теснотуда не тувходишь не спросясьасьи выходишь бездны на краюмать твоюбездна ты качаешьсяи что-то не кончаешься
Объяснением фрустрации, резкой перемены манеры, кажется, служит второй раздел, «на мосту мирабо», название которого вновь отсылает к модернистским иконам – Аполлинеру и Целану. Их тексты и контексты заражают (контаминируют – см. английское значение contamination), их биография вплетается в разговор об их стихах. Но в ситуации личной травмы, кризиса («у меня депрессия / мой гаджет любит тебя / во сне»; «и внезапно меня настигает смысл беспамятства») эти тексты оказываются бесполезными. Знакомые, иконические стихи перестают работать, закрываются. Словно напоследок срабатывает всегда таившаяся в них пружина и отталкивает от них понимание.
На мосту Мирабо мы не читали Целана,мы даже не открыли вино, припасенное по этому случаю, —мы почувствовали себя Unheimlich,точно под прицелом,и спустились на набережную, «в укрытие»… <…>мы открыли горло вину,но вода – вода егоне приняла.
Недавно на «Грезе» вышла большая антология разговоров, реплик о Пауле Целане – и там Скидан рассказывает о реальной подоплеке этого документального стихотворения: «Но, когда мы пересекли автостраду и вышли на мост, что-то произошло. Стало нечем дышать, как будто включили вакуумный насос» [15].
В этой ситуации остается признавать твою нерелевантность воздуху прошлого. Или, наоборот, его несостоятельность для тебя-лично. Или злиться на него; хотя бы наугад – подвергать разрушительному, изничтожающему аффекту. Сочетание этих признаний и реакций и дает контаминацию. Ну а подлинные причины перемены остаются за пределами критического анализа – и прямого изложения «битым словом». Дело поэта – честно зафиксировать происходящее.
Света Литвак. Агынстр. М.: Вест-Консалтинг, 2020
Горький
В первой за долгое время книге Светы Литвак собраны вещи, сделанные за много лет, – самый ранний текст в «Агынстре» датируется 1994 годом. Книга вполне отображает многообразие поэтических практик Светы Литвак – от условно «конвенциональных» стихов до зауми, от комбинаторики до визуальной поэзии. Впрочем, хотя обычно ее причисляют к неоавангардистам, даже заумь у Литвак тяготеет к семантизации – как пишет в предисловии к «Агынстру» глава Международной академии зауми Сергей Бирюков, «дешифровка тонко вмонтирована в шифровку». Центральные «темные» места нередко дешифруются благодаря смысловому ореолу их окружения – так, например, эротический контекст соседних строк помогает понять, чего же хочет министр из «заглавного» стихотворения:
за ветровым стеклом чистит мундир министрпросит наград наград хочет агынстр агынстр
Все это будто бы противоречит установке одного из первых стихотворений книги: «надо не записывать – отдаться на теченье празднестных словес». Но есть привычки, от которых, даже плывя по этому теченью, трудно избавиться: например, привычка к вниманию, вслушиванию, комбинированию смыслов. Литвак доступны множественные техники из исторического арсенала авангарда, иногда полярные по сути. Это может быть семантизация, овеществления звука в духе знаменитого сонета Рембо («а героической буквы протисни / выясни е легендарной личину»). Это может быть якобы бесхитростное предоставление ключа к тексту: на одной странице со стихотворением «сравнила я природу и стихи…» публикуется краткий и исчерпывающий комментарий мужа Литвак, поэта Николая Байтова, поясняющий, как это стихотворение «пытается понять и показать, почему поэзия стремилась – и пришла – к конкретизму». Это может быть псевдосеверянинство: «дополнит ли крымчатую камчатку серолижавый пиджак рубашке <…> / поэта предвкушенный настиг успех / в Зверевском решпектабельном сквере». Полужирное выделение здесь указывает, куда ставить ударение, – таким образом, эстетская поза «повсесердной утвержденности» здесь пародируется не только с помощью упоминания «Зверевского сквера», известного места поэтических тусовок и возлияний, но и благодаря фонетическому остранению (другой, не менее эффектный пример такого переноса ударения – книга Алексея Верницкого «Додержавинец» (см. с. 104)).
И, разумеется, это в первую очередь отношение к слову и букве как к строительному материалу, вполне явственное в фигурных стихах-пирамидах, одновременно монументальных и минималистских. Собственно, еще один аспект разнополюсности у Литвак – умение работать и с крупной формой, и со сверхмалой. Некоторые тексты здесь – листки из «звучарной» записной книжки, раскладывающие ситуацию на звуковые компоненты и тут же собирающие обратно:
стук колес паровосось оспара воз зов ввезвзь взь обрдвг дзынь
В другом примере вариации ни к чему вроде бы не обязывающего палиндрома дают зримую картину нападения (почему-то кажется, что заслуженного):
А кудри бакалавру рвала КабирдукаА брови бакалавру рвала КабиворбаА челку бакалавру рвала Кабуклеча
В целом эта книга – манифест, но парадоксально негромкий, непривычно нервный. Литвак как бы берет авангардистский метод за руку и проводит его по нехарактерным для него эмоциональным территориям – в том числе отвращения, фрустрации, усталости, дежавю. Она подводит его к аналитике эроса (здесь, кстати, хочется упомянуть ее замечательную эротическую прозу, написанную под гетеронимом Левита Вакст), и заставляет вновь повторить пройденный материал. В частности, создает из букв и слов пирамиды и бусы. Что, если бы у Крученых был 3D-принтер?
Данил Файзов. Именно то стихотворение которое мне сегодня необходимо. М.: ОГИ, 2020
Горький
Одна из главных тем книги поэта и литературтрегера Данила Файзова – детство. Это не впервые: еще в дебютном сборнике Файзова «Переводные картинки» были опубликованы циклы «Летние каникулы» и «Зимние каникулы», где ностальгически воспроизводились
