детские топосы, запоминающиеся и яркие образы (отсюда и название того сборника). Но в «Именно том стихотворении» детское прошлое, равно ностальгическое и репрессивное («сложнее пополам учить летать / на задней парте втайне от училки / мохнатый шлем в разбившейся копилке / бумажный мальчик остается все равно / пропавшим капитаном но опять / к доске и отвечайте как учили»), сталкивается с настоящим. Файзов много пишет о своей дочери, о ее внутреннем мире, о создании атмосферы любви, в которой должен расти ребенок:я ссадила руку но не плачуя сегодня в садик не идуя все деньги на морожено потрачуа не на какую-то едуА и Б не просто в этом миредень двадцать второго сентябряв нашей однокомнатной квартирепросыпаетсярыжая поэзия моя
Это написано нарочито непритязательно: как бы вприговорку, чтобы не впадать в совсем уж сентиментальность. Но это написано про главное – про то, что помогает жить («Юла не упадет и я живу»). Дочь, «рыжая поэзия», здесь открыто ассоциируется с музой; такая муза вызывает к жизни самые разные жанры, в том числе поэтические нравоучения, которые Файзов объединяет в цикл «Воспитательные верлибры»:
дочькак же попроще объяснитьконечно проще всего поверить папе и мамена словочто нажимать на все кнопочкикоторые тебе попадаютсяне надоно можно ведь иначесмотри:мама или папа долго работали на компьютерепотом подошла тыи маленьким пальчиком нажала на какую-то кнопкуи то что делали папа или мамастерлосьи папе или маме придется опять много-много временивосстанавливатьконечно они будут ругатьсяони не смогут читать тебе книгуа тебе это надо?
Парадоксальным образом на фоне «воспитательных верлибров» другие тексты книги производят впечатление сознательной неупорядоченности: они запечатлевают сталкивающиеся мысли, «нет времени уже не первый акт / а ружья эти траченые молью / у чеховых стреляют в головах / и отдаются болью головною». Перед нами наброски, сделанные быстрой кистью, вмешивающие в передаваемое настроение бытовые детали наравне с известными цитатами: «давай с тобой поедем в город / где прежде не бывали / чтоб кремль трактиры и соборы / без орденов и без медалей». Стихотворение пролетает от посыла в первой строке до пуанта в последней – в результате даже печаль и смятение, явленные в деталях, оказываются заострены и облегчены:
пальцы заплетаются в печалипальцам разное навеялопальцы не работают врачамиим иное в жизни веленоткать какие-то смешные паутинкитыкать в бровь и даже прямо в глазпальцы это хитрые хитинкираспускающие чудо между нас
В качестве подзаголовка этой книге подошло бы недавнее пелевинское название: «Искусство легких касаний».
Андрей Гришаев. Останься, брат. Ozolnieki: Literature Without Borders, 2020
Горький
В эту книгу вошли стихи Андрея Гришаева, написанные за несколько лет, и она производит сильное, неожиданное впечатление. Можно, не отменяя предыдущих эпитетов, добавить еще один – «сумбурное», но сумбурность эта, судя по всему, входит в авторскую задачу.
На протяжении всей книги, с самого ее начала, Гришаев выясняет отношения с субъектностью своих адресатов, реальных и фантомных: «Вы это искорка от солнца / Ты копошится под землей / Вы это тонкое и рвется / Ты собирается домой / <…> Тебя ушедшую как брата / Прошу мой брат останься ты». Собственно, братство, как подсказывает заглавие книги, – ключевой мотив. И дело не в том, что брат уходит, а в том, что говорящий не может найти братство в себе, хочет его вернуть. «Останься, брат» значит: останься моим братом внутри меня. Чувство общности и родственности вспоминается как райское: «Сохрани это в облаке, что ли. / <…> На дровах, за сараем шатким, / Где сидели мы, обнажив / Наши души и приникая / К другу друг…» Очень разные по письму (мы вернемся к этому впоследствии), стихи в книге пытаются стать братьями предметам и людям, о которых они написаны.
За каждый шаг в осеннем этом дне,В безвременном ноябрьском овраге,Я чай свой допиваю – мнится мне:Стоит сестра,Тонка, как из бумаги,В прекрасных отблесках костра.
В том и дело, что только мнится. Обратим внимание на звукопись «мнится мне» – она говорящая: ища сестру, я натыкаюсь на «меня», на зеркало. Гришаев говорит об этом открыто:
Сравнение дятла и ветки,Луга и леса.Сравнение ветки и леса.Ветка плывет по реке, не имея веса.В зеркало вглядываешься: черты лицаТо деда, то матери, то сестры, то отца.
И зеркало и лес, традиционные порталы в потустороннее, – важнейшие: «мотивы книги; в их пространстве и проходят поиски родства. Критики отмечали нарративность поэзии Гришаева – но, если мы правильно понимаем, речь не о сюжете, а скорее о том, что Гришаев намечает точки опоры для историй, для биографий. При этом традиционные точки опоры – например, документы, фотографии – не работают: «А у Семеновых в фотоальбоме / Живее всех / А у Смирновых в фотоальбоме / Мертвые все не смотри / А у Захаровых в фотоальбоме / Искры из сердца / А у Андреевых в фотоальбоме / Хлам». Значит, приходится изобретать что-то новое, искать во всех направлениях. Здесь порой возникают выморочные персонажи: «Знаю я, что Демин хилый / <…> По ведомству Демина мышь / По ведомству Демина моль» или «Амфетаминов и Кетаминов / Зашли в аптеку купить витаминов». Они как бы не совсем существуют – занимают промежуточное положение между «гусиками», которых можно только увидеть по телевизору или услышать в народной песне, и ежиком, который останется в квартире, после того как его хозяина арестуют. Нарративность проявляется в особенности в стихах о родстве – о людях, поговорить с которыми можно только в уме и в тексте, – и разговора не получится:
Вошел отец и ложится спать.Я говорю: ты же умер, поговорим давай.А он мне: очень устал, и в одежде, как есть, на кровать.Я ботинки с него снимаю.Посижу рядом немного, посмотрю,А потом и сам лягу, вставать рано.Он уйдет из дому, пока я сплю.Ноги из-под одеялаХудые пахнущие торчат.Его снова нет, я уже представляю.Вот и тела наши скованные молчат,Будто двери тяжелые приоткрывая.
Здесь вспоминаются стихи о роковой дискоммуникации: «Блудный сын» Слуцкого, «Жена» Гандельсмана, в особенности «Памяти отца: Австралия» Бродского. Гришаев, заклиная остаться отца, брата, сестру, растения и животных («Вы выхухоль, / Я ящерица, / Конечно. / Мы родственники навсегда»), продолжает эту традицию: вся книга кажется памятником восстановлению связи между очень далекими точками. Между этими точками, иногда кажется, ничего и нет, кроме воздуха. Это стихи, сделанные неплотно, разреженно, порой кажется, что мы читаем последователя Всеволода Некрасова: «Русские великие стихи / Русские великие сугробы / Русские великие зайчики и белочки // Мальчики и девочки // Вы русские? / Вы местные? / До чего ж прелестные».
Но воздух в этих стихах – наэлектризованный. Читать книгу «Останься, брат» все равно что двигаться через мощное силовое поле, преодолевать ее
