из другого стихотворения: «прожилка стебель завиток / завивка выкройка украдка / зачем уходишь поутру». Диапазон подтекстов и интонационных отсылок в книге вообще велик: от Адриана и Сапфо до Мандельштама и Гумилева (стихотворение «Вышел Гоголь из шинели» – оммаж «Дайте Тютчеву стрекозу…», а «Никогда не пойму, почему я…» – очевидный ремейк «Моих читателей»). Здесь пахнёт Бродским, здесь – Сергеем Чудаковым, здесь – даже Приговым: «так интернет читать устанешь / и новости читать устанешь / но все равно не перестанешь». Есть, конечно, и ноты новейшей русской поэзии. Вот вполне гаричевская строфа у Ярцева: «расскажи про клейкие листочки, / насмеши по скайпу детвору – / повстречают смерть поодиночке, / прогуляют школу поутру».
Легкое дело – упрекнуть поэта в подражательности. Но нужно заметить, что все эти реминисценции – в первую очередь музыкальные приемы. Полина Барскова в предисловии к «Нерасторопному празднику» сопоставляет «ученость» стихов Ярцева с их тяготением к «песенке». Тем самым она указывает на свойственный всей книге контрапункт: с одной стороны, лексическая и интонационная инклюзивность, с другой, определенный – и проблемный – жанровый консерватизм. «Песенка» – жанр неканонический; жанр ли это вообще? Тут уместно вспомнить и «песеньки» Олега Юрьева, и песенные стихи Василия Бородина. Пение – слишком обширная территория, чтобы попросту отсылать к ней без уточнений. Но при всей возможной спонтанности песня требует если не специальной подготовки, то готовности – готовности петь.
И здесь мы, кажется, нащупываем и единство за разнообразием ярцевских экспериментов/реминисценций, и понимание, почему его праздник – «нерасторопный». Ярцев, с декларативной сознательностью, ориентирован на возвышенное: «в голосе взвесить сурьму и известь / Господи / помоги». Иногда это грозит умилением «не по адресу»: «наших святых грехов / нерасторопный праздник». Но в целом возвышенность риторики естественным образом означает адресацию к высочайшей инстанции – с Которой можно позволить себе и дерзость: «зá полночь накачиваться дымом / утром просыпаться нелюбимым / не молиться Богу своему / (как Ему на небе одному?)». Соучастником здесь становится читатель: многие стихи книги, при всей компактности, устроены как развернутые высказывания, предполагающие собеседников. Эти высказывания не обязательно логичны: риторические фигуры могут служить только для упорядочивания экстаза, захвата противоположностей.
твой бог – гипербола, излишек,огонь на страшной высоте.чтó он умеет, чтó он слышит,распят на крошечном кресте?он ждет и помнит, спит и видити мертв, пока ты не умрешь.но сам к себе со светом выйдет —не отвернешься, не соврешь.и станет жутко до прожилок,светло, как не было во сне,у очевидцев шестикрылых,сжигающих твое досье.
Лучшие стихи в книге – или те, где Ярцев выдерживает это риторическое напряжение, или те, где он успевает себя оборвать, пока не начинается пение ради фиоритур («со мною квирным и порфирным / сапфирным избранным псалтирным / ты будешь лебедем надмирным / картинным лебедем квартирным» и т. д.). Цитата, приведенная Рубинским, многое объясняет: эта книга – о поиске «я» в большом здании-лабиринте, и «я» постоянно оказывается не в этих комнатах. Радость в том, что в этом квесте волшебные препятствия – стены чужого звучания – оборачиваются волшебными помощниками. «Нерасторопный праздник» завершается разделом благодарностей. Но и во всей книге Ярцеву удается совмещать роль певца, который приглашает аудиторию следовать за собой, – с ролью благодарного слушателя, который обращает себе на пользу звуковые подсказки.
Валерий Нугатов. Едодой! Краснодар: Асебия; Тверь: Kolonna Publications, 2021
Горький
Несколько лет назад – на самом деле уже кажется, что в другую эпоху, – поэт и переводчик Валерий Нугатов подарил вторую жизнь криминальному авторитету Деду Хасану и заставил его говорить «хоссонецким» языком. Получилась промежуточная ступень между жаргоном падонкав и языком Ктулху – нечто удалое и жуткое одновременно. У этого языка есть своя азбука (а у Хоссана – своя конституция), на нем можно написать диктант. «Едодой» на этом языке, собственно, означает «Это да» – универсальная присказка, которую Дедужко Хоссан и его друзья (уннучехи) оставляют в фейсбучных комментах. Ну вот, например, начало стихотворения про то, как все русские поэты и писатели умерли от коронавируса:
увмерллэ од хойроннэвейрюцьмейхоэлл войцелъовечь лоймэннэцэво!увмерллэ од хойроннэвейрюцьгойвреэлл роймоннэвечь дэрьжойвенн!увмерллэ од хойроннэвейрюцьойлэхцондор цэрьгэйовечь пюжьхенн!увмерллэ од хойроннэвейрюцьмейхоэлл уръовечь лэрьмэндэво!увмерллэ од хойроннэвейрюцьойлэхцондор цэрьгэйовечь хрейбээдэво!
И так до актуальной современности: любимый прием Нугатова – сериальность ad nauseam, в чем может убедиться читатель поэмы «Каминаут», тоже вошедшей в сборник. В книге есть и другие вещи такой длины: например, «Хлоахэ!» – пародия на пародию, скрупулезная переделка второй части сорокинской «Нормы». Там, где у Сорокина были «нормальные роды», «нормальный мальчик», «нормальный крик» и т. д. до «нормальной смерти», у Нугатова все это «хлоэчьноэ». Комментарий к давешнему скандалу с Гасаном Гусейновым: «клоачность» не так уж далека от «нормы», замена почти синонимическая.
Впрочем, уже по этой пародии ясно, что Нугатов наследует у концептуализма остраняющую, абсурдирующую работу с политическим; с языками публичной дискуссии (а вернее, ее отсутствия), симуляции и хейт-спича. Забавный факт: от сборника отказалась первая типография, в которой его захотели напечатать, пришлось искать другую. Может быть, причиной стало стихотворение, эксплуатирующее известную украинскую кричалку про Путина. А может быть, виновато стихотворение «Навальный!», целиком состоящее из рифм к фамилии героя – от «Авральный!» и «Многофункциональный!» до «Юстировальный!» и, внезапно, «Яойный!». Завершает сборник пьеса «Крым», в котором все тем же русским классикам приходится стать хипстерами и филистерами и трепаться о потреблении, в то время как «невдалеке разрывается фугасный снаряд».
Уязвимость позиции Нугатова – и в пересмешничестве, которым, в общем, трудно удивить, и в ясности приема, для которого хоссонецкая орфография служит необходимым балластом. Но этим проблемам в сборнике можно найти противовесы. Во-первых, свойственный сериализму напор: что угодно, если повторять это достаточно долго, превращается в мантру.
1 миллион рублей!2 миллиона рублей!3 миллиона рублей!4 миллиона рублей!5 миллионов рублей!6 миллионов рублей!7 миллионов рублей!8 миллионов рублей!9 миллионов рублей!10 миллионов рублей!11 миллионов рублей!12 миллионов рублей!
(Не будем цитировать до конца: стихотворение называется «200 000 000 ₽».) Во-вторых, сквозь прием прорывается-таки эмоция, никак несводимая к чистой механике. Может быть, это даже растерянность. Например, когда Нугатов, перебирая варианты, рассказывает, что «дед хоссан / ннэ торзан» или что «рубинштейн / ннэ айзенберг». Ну и Никита Сунгатов, соответственно, «ннэ нугатов».
Артем Верле. Неполное собрание строчек. Ozolnieki: Literature Without Borders, 2021
Горький
Этот проект в каком-то смысле противоположен нугатовскому. В 2014‐м Артем Верле (чью книгу миниатюр «Краны над акрополем» мы рецензировали год назад) опубликовал три «неполных собрания строчек» в «Воздухе». Это были извлечения из поэтов XIX века, которых обычно причисляют ко второму, а то и к третьему ряду: Константина Случевского, Аполлона Майкова, Льва Мея. Вырванные из контекста, эти строки выглядят комично («Под общий уровень ей подогнуться трудно…») – и при этом иногда очень свежо,
