спокойных домашних условиях, для себя, для своих друзей, родственников, знакомых, а при желании – и для совершенно незнакомых Вам посторонних людей». На этом пародийный канцелярит заканчивается – и начинается совсем другая музыка.
Два неизбежных эффекта при чтении книги Дмитрия Озерского – сопоставление его текстов с обэриутской традицией, из которой они с отчетливостью вырастают, и сам собой встраивающийся в чтение музыкальный фон: Озерский – автор текстов «АукцЫона», и его стихи в голове начинают звучать голосом Леонида Федорова. Некоторые из этих стихотворений впрямь относятся к федоровским жемчужинам – например, «Пропал» или совершенно выдающиеся «Мотыльки», открывающие одноименный альбом Федорова и Владимира Волкова (2014):
Был год. Мы были мотыльки.Некровожадны и легкиПлели из времени-рекиНапевы и мотивы.В то время времени рекаБыла не толще ручейка,И доносилось с маяка:«Мы скоро встретимся, пока,На Луне,В той стране, где все мы живы…»
Оба эффекта нельзя назвать недостатками. Напротив, работа Озерского на музыкальном, на синтаксическом уровне подчеркивает классичность обэриутского/постобэриутского письма. Какой-нибудь оборот – «Пожарников нестройный хор», или «В нем не горит моя звезда, / Не плещет лебедь вдоль пруда, / И разноцветные огни / У дна не ведают возни» – и повеет корневой, пушкинской и лермонтовской мелодикой. Преломленная Хармсом, Введенским, в меньшей степени Заболоцким, эта мелодика полетела под другим углом, связывая сугубо частные вещи, обломки и обрывки, со все тем же романтическим ощущением великого противостояния: познающего человека – непонятной, ноуменальной природе. Озерский это прекрасно чувствует.
Луна упала на песокИ раскололась, и кусок,Подобный трапу корабля,Лежит на солнце, шутки для.И я подумал о Луне:Как много странного во мне!Вот я один, стою в тоске,С Луной, лежащей на песке,И в то же время надо мнойЛуна и Солнце! Шар земной!
Разумеется, и стихи Озерского, и его ритмическая проза работают без музыки – «самостоятельно, вслух». Тем не менее «Суп» не хочет расставаться с игровым ощущением Gesamtkunstwerk’а. Книгу невозможно представить без иллюстраций Артура Молева, сочетающих коллаж с графикой. В графическом «супе» здесь плавают обрывки документов, утративших значение: талонов на водку и чай, больничных выписок, театральных билетов. Статус привлекательной «театральной программки» – списка номеров, в котором есть место репризам и выходам на бис, – этому набору соответствует.
Михаил Еремин. Стихотворения. М.: Новое литературное обозрение, 2021
Горький
Это важнейшее поэтическое событие: полное собрание выдающегося поэта, чья манера, мгновенно узнаваемая, сформировалась еще на рубеже 1950–1960‐х. Форма, которой Михаил Еремин придерживается шесть десятилетий, – это всегда восьмистишие: в нем спрессовано сложное высказывание, в чьем синтаксисе дан ключ к его разворачиванию. Стихи Еремина напоминают снимки пересеченной местности. Скобки, риторические вопросы, ветвящиеся, иногда от одного слова, цепочки ассоциаций. Задающие некую этическую программу инфинитивные конструкции. Тонкая – на уровне звукописи, отдельных букв – игра слов. «Бо г/р» – речь и о Боге, и о боре. В первой строке другого стихотворения осенний лес напоминает гобелены – в последней строке возникнет слово «гибелен». В строках «А скромной зелени бордюра неуемной белизной / Не залили ли лилии» повторенный пять раз слог «ли» создает, в самом деле, ощущение перехлестывания. Эти стихи, взыскуя медленного чтения, остаются распевными: недаром Еремин проставляет в них ударения.
И, конечно, самая отмечаемая особенность поэзии Еремина – ее лексическое разнообразие, даже эклектичность. В послесловии к «Стихотворениям» Юлия Валиева констатирует: «Поэзия М. Еремина требует от читателя интеллектуальной концентрации. Отсылками к Библии, античной философии, живописи Возрождения, трудам Карла Линнея; реминисценциями к метафизической поэзии XVII в., Шекспиру, Пушкину, русскому футуризму, англо-американскому имажизму, акмеизму, переводам Пастернака создается поэтическое пространство, в котором сохраняется изначально заданный ритм». Все перечисленные отсылки свернуты в одном восьмистишии – и такую же «развертку» можно проделать практически с большинством ереминских стихотворений. Это действительно стихи, которые стоит читать со словарем (Александр Житенев не случайно дал своей статье о Еремине – очень полезной для тех, кто хочет разобраться в ереминском словоупотреблении, – подзаголовок «Поэтика словаря»). У загадок Еремина есть отгадки – но, чтобы приблизиться к смыслу его стихов, попытаться ответить на выдвинутые в них вопросы, нужно не лениться проверить, что такое «кобь» или «мяндовый», «жеода» или «гравитропизм», «коаксиальность» и «реотаксис». Нужно вникнуть в авторское значение, которое Еремин вкладывает в изобретенные им глаголы – «российствовать», «диджействовать», «одиночествовать», а то и «тиртействовать» (от имени древнегреческого хромого поэта Тиртея) или «циркумцеллионствовать» (от названия радикальной христианской секты поздней Античности). Стоит оценить, как на расширение его словаря влияет время: Еремин улавливает в новом слове важное значение, для которого раньше слов не было. «Похоже, что в геноме всякой твари / Имеет место риск. Не столь же венчурно / Возникновение живого на земле, / Как сотворение по образу-подобию?»: слово «венчурный», пришедшее из делового жаргона, прекрасно подходит для гипотезы о сотворении мира как огромной рискованной инвестиции.
Олег Юрьев замечал, что из всех поэтов «филологической школы» Еремин – единственный «филологический по сути» поэт, «пристально наблюдающий вращение жерновов родного языка» [16]. Но филологичность – не только в словаре, не меньше значит умение считывать многочисленные аллюзии – это может быть Библия или строки Пушкина (иногда Еремин в порядке пояснения дает эпиграф перед стихотворением или ссылку на источник после него), а может быть история древнего искусства:
Не то ваятель Лаграветтской правенеры(Преображенье божества в богиню.)Задолго до паросских плеч и бедер,Плененный прелестями соплеменниц,Не разгадал, что не была бы,Когда б не выдворенье из Эдема,Столь дивна женщина любовьюЕе, тем более ее?
Или история современности. В свое время я пробовал разобрать стихотворение «Цепкую проволоку…», где появляется «козлоногий кустарь», наполняющий бокалы красным вином. Понимание пришло, только когда коллега указал мне на дату написания: 1985 год, начало горбачевской антиалкогольной кампании и длящаяся война в Афганистане. Вот и связь виноградной лозы с колючей проволокой.
Притом, как пишет в предисловии к книге Сергей Завьялов, в «циклопическом, беспрецедентном для русской поэзии словаре Михаила Еремина… отсутствует одно слово, обогнавшее в русском языке по частотности все остальные. Это слово Я». Еремин за десятилетия до очень многих роняет в поэтическую почву семена бессубъектности, о которой так много писали в последние годы. Плоды этих семян – многочисленные точки зрения, ракурсы, с которых можно смотреть на мир; безгласное «я» оказывается ростком интереса, каким-то прозрачным стеблем, отличным от «равнодушной природы» – от «лона заводи», которое «с холодным блеском / Удваивает что брюшко ничтожной водомерки, / Что Водолея звездный лик»). В случае Еремина в основе этого отказа от «я» – интерес к преображению мира, готовность к учтивости, восхищению, страданию за него, интерпретации происходящего с ним:
Сакральные куртины, рощи и дубравыВ долгу у ревностных адептовЗа истовое почитаниеИ в страхе, что за промедленье в исполненье мольб,Того гляди, сведут под кореньНетерпеливые поклонники. Товарный древостойЗависит
