как будто попали в сочинения поэта из недоступного ему будущего («Пахнет в воздухе гнездом…»). Теперь Верле расширил идею до целой книги – и расположил поэтов в хронологическом порядке, от Хераскова и Державина до шестидесятников.
Книга эта захватывает – но довольно странным образом. Значительная часть античной поэзии дошла до нас именно в таких фрагментах; Верле проделывает работу «реки времен», выбрасывающей на берег отдельные камешки и коряги, над русскими поэтами, которых мы можем запросто прочитать целиком. Позиция, в которую он встает, делает его книгу именно проектом – причем весьма ответственным, несмотря на шутливый характер. Верле не просто отбирает строки, которые сегодня звучат курьезно, сюрреалистично, неожиданно современно, – но и авторов, обрекаемых этому принудительному руинированию. В каждом случае за таким жестом стоит своя логика. С одной стороны, здесь «малые поэты», которые сегодня основательно забыты и, если говорить о «широком круге читателей», в лучшем случае попадают одним-двумя текстами в школьные хрестоматии. С другой – поэты XVIII века (в первую очередь Державин), чей авторитет остается незыблемым, но время все больше отдаляет от нас возможность их непрофессионального и в то же время хоть сколько-то адекватного прочтения. С третьей – Верле не щадит даже Пушкина, – но у него берет отброшенные строки из ранних редакций «Евгения Онегина», так сказать остатки стройматериала после работы над Памятником («Люблю поспешною рукою…», «Довольно пусто было в зале…»). Наконец, доходя до советских поэтов, Верле констатирует – по крайней мере, для себя – их преждевременную (или своевременную?) обветшалость. Самый спорный случай здесь – Эдуард Багрицкий, а вот шестидесятники вообще даны скопом, без разбора имен, как руина некоей антологии. Надо сказать, что иногда их отдельные строчки завихряются в сюжеты:
10Когда Ильич в больших снегах…11Стучался в ресторан «Узбекистан»…12И высоко над ним плыл Пастернак…13Поддержки он моей – хоть треснет! – не получит…
Если согласиться на время чтения книги с этим антологическим произволом, «Неполное собрание строчек» обретает новое качество. Возможно, оно-то и замышлялось как главное. Извлеченные из своих текстов, превращенные в моностихи, отдельные строки обращают на себя внимание, сверкают нежданным светом. «Кому слышна булавки боль…» (Державин), «Стремится перейти в прохладнейший предел…» (Муравьев), «Животворящая душа пустых карманов…» (Богданович) и даже «Человечество, прости!..» (Мерзляков). Впору вспомнить моностих-афоризм Яна Сатуновского: «Главное иметь нахальство знать что это стихи». Верле, иссекая афоризмы из поэтических тел прошлого, предлагает нам другое нахальство: забыть, что были какие-то другие стихи.
Александра Цибуля. Колесо обозрения. СПб.: Jaromír Hladík press, 2021
Горький
Критики, писавшие об Александре Цибуле, подчеркивали принципиальную ее установку на визуальность и созерцательность: так, Лада Чижова говорила о том, что лирический голос поэтессы – «это сам процесс смотрения», Кирилл Корчагин писал, что Цибуля «исследует, как могут существовать образы в лишенном людей мире», а Екатерина Перченкова отмечала, что главной характеристикой поэзии Цибули можно назвать бесстрастность. В «Колесе обозрения» – первом сборнике поэтессы за семь лет – интонация, на первый взгляд, тоже бесстрастна, даже анемична: «Дал родовое имя, чтобы применить как функцию. / Башни вырезаны из светящегося вещества / и наложены на трагический фон. / Край облака обратился в ледник: / но не шли к леднику, / находясь в обстоятельствах сломанной речи / и опоздания». Дальше, однако, сказано: «Пронзительно больно возник просвет, / как жаберная щель китовой акулы».
Боль – один из лейтмотивов «Колеса обозрения» («N. ненавидит тело себя, которое / плачет или болит», «Возможно, кто-то хочет, чтобы было больно, и я действительно / испытываю боль»). С другой стороны, еще один важный мотив – заживление, успокоение. Единственное в книге стихотворение, открыто опирающееся на рифму, называется «Все заживает»: «заживают морские глубины / заживают пытливые ламантины // заживает битая арматура / заживает высокая температура» – в общем-то, это заклинание в духе «у кошки боли, у собаки боли», и обращено оно как раз к людям, другим людям: «заживают все друзья / в маленьких кружочках». Кажется, об этих же друзьях – неважно здесь, насколько реальных, – первое стихотворение книги:
Голова поболит и перестанет.Ребята разойдутся по домам.Синяки станут зеленые, потом желтые.Потом из этой туманностивыйдут новые люди:менее уязвимые.Вообще неубиваемые.
Поэзия Александры Цибули интересна тем, что она делает как раз вещи одновременно хрупкие и «неубиваемые», играя с открытыми картами («Я больше не думаю, что поэзия должна быть непрозрачной, / она должна быть строгой и доверительной»). В мире этой книги, конечно, есть люди – вопрос в том, как они есть. Именно люди должны кататься на колесе обозрения, но само это колесо – традиционный призрачный, хонтологический образ, и не случайно в стихотворении Цибули с его высоты видно как раз не людей, а «тихих животных». Кого видно, решает избирательность оптики: тихое и напряженное внимание здесь достается «тому, кого ты любишь», говорящим деталям, выплывающим из тумана, – и, в конце концов, дорогим умершим. Ближе к последним страницам книги в тумане начинает брезжить трагически-отрешенный сюжет:
Когда муха садится на лицо любимого существа,которое уже не способно отогнать ее, и нахальноходит по лицу бесстыжими лапками, а ты,ты, обездвижен, ты боишься нарушить течение церемонии,в которой и так не слишком много величия,ты не можешь спасти ее даже теперь, после всего; скороты придерживаешь в машине и гладишь рукой гроб,недоумевая, как этот предмет мог когда-либо внушатьтебе страх, ты понимаешь, что это и естьсамые последние прикосновения, которые с тобой останутся.
Онемение и боль, заживление и память («незаживающая рана», как в мотивно родственном стихотворении сказал «чужим» словом Владимир Гандельсман) в этой книге связаны одним туманом – который, возможно, состоит из рассеявшихся астральных тел тех, кого с нами уже нет. Об этом в финале книги, опять-таки, сказано открытым текстом:
Просто ночь, с белыми стволами деревьев,которая нас склоняет к исчезновению,и самое близкое существопереходит в ряды невидимых«через прозрачность», как в видеомонтаже.– Милый призрак, что в этих случаях делают?– Измождают тело, отупляют ум.
В начале «Колеса обозрения» люди «выходили из туманности», в конце происходит обратное. Бесстрастность в книге Цибули, таким образом, мнимая. Скорее стоит думать о деликатности разговора с призраками (с призрачной атмосферой). О балансировании между этой деликатностью и собственной болью говорящей.
Дмитрий Озерский. Суп. СПб.: Имидж Принт, 2021
Горький
В эту книгу Дмитрия Озерского вошли тексты разных лет, исполняемые коллективом «ОРК и КО» (в него входят участники «АукцЫона» и еще двое музыкантов – Николай Бичан и Олег Шарр). Как сказано в предуведомлении «дорогим друзьям, добрым покупателям», сборник «Суп» – прежде всего «некоторая театральная программка, предназначение которой: во-первых – быть скромной помощницей в деле повышения разборчивости далеко не всегда внятно произносимых в трудных концертных условиях текстов, и во-вторых – давать замечательную и чудесную возможность произносить эти тексты самостоятельно, вслух, в
