Леонид Леонов
… и пусть это будет Рязань!
История людей пополняется светлой датой, какие редко встречаются в летописях людских поколений. Со временем, изваянная в торжественной бронзе, она закрасит монументальные памятники на наших площадях, и, может быть, с нее начнут вести потомки новое летосчисленье планеты. Некому и незачем будет объяснять, что в этот день была провозглашена самая гуманистическая из конституций и народы Союза тысячами поднятых делегатских рук приветствовали ее замечательного творца.
Только девятнадцать лет отделяют эту дату от другой, когда в грозе и скрежете гражданской войны родился еще небывалый общественный строй. Но мы уже привыкли к нашим неслыханным правам хозяев своей земли; мы уже потеряли счет заводам, где куются наши достаток и сила; нас уже не удивляет, что на наших глазах ленивая сила древних рек преобразуется в киловатты, а руды — в свет, в музыку, в корабли, в умные машины и страшные для врага наши лапы; мы остаемся спокойны, когда внуки бесправных рабов превращаются в героев, известных миру, а глухие захолустья вчерашней империи — в просторные и светлые города. У них нет прошлого, они сделают его сами.
Со временем мы станем еще богаче и могущественней. Мы перешагнем пределы любой мечты, какая может зародиться даже сегодня. Мир удивится нам неоднократно. Но этот возраст юности, прекрасное девятнадцатилетие наше не повторится больше никогда.
В этот высокий и ясный день, когда виднеется будущее, оглянемся назад, товарищи мои, поищем доброго и, пока свежа память, вспомянем скудость и казни вчерашнего Египта, который мы покидаем навсегда. Пройдемся же с лупой по изменившейся карте страны и для сравнения с минувшим возьмем наугад какой-нибудь почтенный в старой империи город. И пусть это будет такой, которому менее других повезло в отношении новостроек. И пусть это будет город, постепенное умирание которого остановили наши пятилетки. Пусть это будет славная и знаменитая Рязань!
И верно: нет под Рязанью крупных морей, чтоб могли возникнуть там судостроительные заводы; не текут здесь ни Днепр, ни даже Волхов; не таят горы ни меди, ни золота, да и самых гор не приметно на горизонтах. Хоть и содержатся в недрах этого края фосфориты и уголь, гипс и охра кое-где и другие нерентабельные в прошлом сокровища, не спасли они своего города от угасанья. И оттого от века славилась Рязанская земля только огурцами да лаптями, да еще прославленным мороженым яблоком, что щемит десны и тает на языке, да еще треугольными пирогами с печенкой, про которые шутили тамошние острословы, что и начинка-то в них собачья. Такова была она, грустная символика края!
Она будет сопровождать нас на всем нашем пути по вчерашней Рязани. Вот мы вошли сюда из Троицкой Слободы и нас встречают: направо — тюрьма стиля ампир, налево — казармы того же императорского стиля — наследие государя Николая I и архитектурная гордость старой Рязани. Потом мы сворачиваем на Астраханку и целый час, с предосторожностями, бредем ночным городом до самого обрыва в его другом конце. Не оступитесь! Внизу чернеют воды Трубежа, и в мокрой тьме светятся далекие огоньки деревенских клубов. Осень и ночь. Мокрый ветер ударяется с разбегу в высокий, осыпающийся берег; он рябит обильные лужи и как бы губкой вытирает линялую позолоту куполов. Все спит — люди и горластые рязанские петухи. В каменном подпольи главного собора спит среди мертвых архиереев мертвый Стефан Яворский, президент Петровского синода, проповедник и автор мало кому известного стихотворения «Последнее книгам целование». Они для него были «слаще меда и сота… богатства, славы и рая любви».
В такую непогодную ночь легче приходит в память невеселая история Рязани. Она стара, ей 850, — пролезем в ее каменные щели!.. Сперва — сумерки, и летописи безмолвствуют, но слышите, как шумят ее обширные дубравы и древнейшие народы движутся из края в край!.. Мещеряки платят дань хазарскому кагану. Мед и воск, бобровые и собольи шкуры. Приходят вятичи и кривичи, для всех хватает места здесь, на стыке мещорских лесов и степи. Ярослав Святославич, правнук Владимира Святого, плотно садится на Муром и Рязань, под шумок чернигово-киевской распри. Раздел семьи; старший Святослав, ныряя в колымаге по трясинам, перебирается в Муром; младший Ростислав укрепляется в отцовском гнезде. Затем пробелы в летописях, пока не начинает капать на эти желтые листы братоубийственная кровь. Усобицы и коварства; на местах удачной резни подымаются в благодаренье богу первые, еще убогие монастырьки. Глеб Владимирович заманивает шестерых родичей в Исады; спрятанные половцы режут их, веселых и пьяных, на пиру. Уцелевший Ингварь гонится за убийцами в половецкие степи… Но похожи друг на друга родословные русских городов, — сам Герберштейн отмечает сварливость наших князей. Опять сумерки земли Рязанской, пока событиями не набухает эта тьма. Всё бежит, наталкиваясь друг на друга. Рушится еще неокрепшее. — Наступил скорбный для Руси ХIII век.
Пока дрались и мазали соседей кровью, вваливаются на великую низменность татарские орды. Рязань первою принимает удары, — история не зря назовет ее впоследствии Многострадальной… Огонь пожирает ее деревянные богатства. Не получая помощи от свояков, рязанский Юрий шлет сына Федора с подарками к Батыю. Хан требует много — «десятую от князей, людей, скота и прочего», чем богата Рязанская земля; и еще он требует молодой его жены. Отказ, — и ханский буздыган ложится на темя князя. Вдова, узнав о гибели мужа, кидается из терема с маленьким сыном на руках[1]. Отважный воевода Евпатий, воспетый Языковым, бьется с богатырем Таврулом и сечет его на части, чтобы погибнуть наутро. Шестидневная осада; Батый тяжко переступает труп Юрия; ветер разносит по Руси горьковатый рязанский пепелок[2]. Тихо, и много плачут. По обезлюдевшим дорогам, мешая слезы с песней, бредут полоняники в орду… Потом следует вереница князей, то подло призывавших крымчаков и ногайцев, то жалко и безгласно умиравших в орде и всегда одинаково бессильных. Мельчает княжеская порода во Рязани. Единственный в этом ряду — Олег Иванович, яростный рязанский патриот; за то и помещен в Рязанский герб. Хитростью он на полвека приподымает свое княжество. Это он держится нейтралитета в решительных схватках с покорителями русской земли, но не спасает Олега его умная хитрость. Мамай жжет его стольный город в отместку за поражение при Воже, и двумя годами позже победитель Дмитрий разоряет Рязань за измену[3]. В зареве пожарищ конница Тохтамыша проносится над Русью. Истоптано все, что успело подняться при Олеге. Уже при Олеговом сыне стольный город Рязань падает на колени перед Москвою. Вековое горемычное метанье между ордой и столицей будущего русского царства завершается кроткой княгиней Аграфеной и ее сыном Иванушкой. Первую московский Василий прячет в монастырь, второго за опасную резвость нрава сажает под арест, откуда тот удачливо бежит к Сигизмунду I. Молодой человек бесславно кончает жизнь в Стоклишках, щеголь и мот, занимая где можно и не платя долгов. История уходит из Рязани.
Рязань хирела и как бы заволакивалась тинкой. Ее соборы ветшали, оконную слюду прорвало ветром, зимняя непогода заносила сюда сугробы, в иконостасах селились галки. Их унывный крик сливался с антифонным пеньем клиросов. Берег оползал, в расселинах кремлевских стен побежала зеленая травка. Гноилась незажившая рана. Много горя и пришлых людей повидала с той поры Рязань — военный форпост Москвы. Отсюда любимец Грозного Басманов вышибал Девлет-Гирея, здесь делали свою славу Прокоп и Захар Ляпуновы, стремглав проходил Сагайдачный и князь Пожарский гонялся за лихим Польским наездником Лисовским. Столетия тянутся, как едкий дымок ночного костра. Вот уже стрельцы подкармливаются торговлишкой на рязанских базарах, и плечиком, без особого почтенья, выпирает их посадский люд. Вкруг всех этих Симеонов Столпников и Никол Долгошеих, в переулках Негодяевых и Душиловых ютится оброчная владычная челядь: овчинники, пивовары, седельники и муковозы. Караванные пути из Персии и стран индийских лежат через Рязань. Конские табуны бегут с юга; им навстречу, в обмен на парчу и пряности, плетется бедное рязанское зерно. (Впрочем, в эту пору его хватает и на Москву.) Унылая песня ямщиков стелется в ночи, и до рассвета еще далеко.
Петр снимает рязанские колокола на военную медь. Вот он сам, походом на Азов, проходит мимо; ему салютуют из трех кургузых пушек, на 23 фунта пороху. Со временем он прикажет Рязани строить корабли, и тамошний архиерей ответит ему зевотно, что людишек у него нету, а лес плохой! Болотится рязанская старина. Приходит и уходит моровая язва. Вонючие костры чадят горелым мясом. Раны заживают долго. Город все еще просторен, и жители свободно охотится в его густых рощах и на пустырях. В Симеоновском монастыре открывается первая цифирная школа. Учитель Петр Павлов за три алтына в день обучает тех, что еще не разбежались в страхе от науки. Редеет его паства: было 96, осталось 32. Стонут рязанцы, наука трудна: адиция (сложение), субстракция (вычитание), мултопликация (умножение), дивизия (деление). Через девятнадцать лет все это переименовывается в славяно-латинскую семинарию. Густой мат педагогов и басовитые вскрики учеников от ударов циркулем или линейкой сопровождают уроки пиитики и риторики. Иногда для поднятия мысли затеваются диспуты на богословские темы. Суровые воспитатели с владыкой во главе, насупясь, внимают, как рослые, небритые дефензоры (докладчики) сражаются с прекословщиками (оппонентами), загримированные под муз, в белых кафтанах, с напудренными стоячими волосами и с мишурными крыльями за спиной. Иные при этом сосредоточенно пьют водку, другие прислушиваются к гуденью синих мух и к кантам, распеваемым в архиерейском коридоре, или же едят калачи. Растроганный владыка дарит дефензорам по полтиннику, и, пока учителя почтительно ведут его отдыхать, молодые философы и богословы отправляются с приказными к богадельне бить мещан. Была своеобразна в древности физкультура во Рязани. Кулачные бои проходили, однако, с переменным для них успехом, хотя на стороне семинаристов выступал местный муромец, глубочайший протодьякон Василий с сыновьями, дьяконами тож, Мартышкой и Никанором. Так, постепенно, рязанская жизнь принимает ново-гражданские формы и обогащается развлечениями на столичный вкус.
