Было бы преувеличением сказать, однако, что участь этих универсальных кормильцев, доставлявших господам буквально все, была скотская; она была хуже, потому что от них требовалось удовлетворение таких прихотей, каких обычно не требуют от скота. Уж не в поощрение ли этого абсолютного всевластия и существовал закон[7], по которому барин обязан был «пещись» о содержании крепостных, доставлять им способы пропитания и не допускать до нищенства. В противном случае он платил сурьезный штраф в 1 р. 50 к. На деле же меру ограбления и воздаяния помещичьего не поверял никто. Губернское правление не имело права входить в рассмотрение причин барского гнева. Помещики хоть и дрались между собою[8], но держались круговой поруки. А один предводитель рязанского дворянства, Н.И.Реткин, даже признавался с откровенностью, что «…если я увижу, что мой брат дворянин зарезал человека, то и тут под присягу пойду, что ничего не знаю!» Они не оставались лишь словесностью, эти хрестоматийные примеры классовой солидарности.
По тогдашнему порядку помещик имел право карать виновного: розгами до сорока ударов, палками до пятнадцати или же сдавать рекрутом в армию. Видно, не зря это было одним из страшных наказаний того времени. «Армия»! Отсюда и формула угрозы: «вот забрею тебе лоб!» На практике же виды расправы крайне разнообразились в зависимости от дворянских темпераментов; — этому сословию в Рязани нельзя отказать в известной изобретательности. (Не станем делать исключения ради одного снисходительного южно-рязанского помещика, славянофила Хомякова; добродетели его обильно перекрываются злодеяниями соседей!) С презрением отворачиваемся мы сегодня от этой кромешной подлости. Били мужика всяко: скалкой, кулаком, арапником, серебряной табакеркой, деревяжкой от грабель, бадиком, что представляет собою особый вид дубинки, и другими недорогими предметами домашнего обихода. Для беременных имелась вчетверо скрученная вожжа, вызывавшая немедленный результат. Применялись также — цепной стул (пудовый чурбан, к которому приковывался виновный), ножные колодки и восьмифунтовые рогатки на шею, чтобы не было возможности прилечь. И даже в таком хомуте, на хлебе и воде, некая особо прочная «девка» Ефремова ухитрялась выпрясти положенное количество ниток. Некоторые имели обыкновение припечатывать бабу сургучом за палец к комоду: и стыдно, и утомительно. Секли как из своих рук, так и заставляя пороться друг у дружки. Пороли с толком и роздыхом, — чтобы непременно вздохнул после удара и проникся ожиданием последующего. (И сказано в одном таком показаньи, написанном мужицкой сукровицей: «шли мы обедать, а их все еще наказывали; и пообедали мы, а их все били!») Поротых с профилактической, видимо, целью, зачастую сажали на день в студеную речку. Иные обожали прогуливать мужиков голыми и на аркане по снегу, другие же, видимо, с мрачно-научной целью, заставляли жрать дохлых пьявок. Рачительный помещик Лизогуб, кротость которого подчеркивает губернская хроника, любил учить хамов колом, стулом, сапогом с ноги, но уж зато только под вздох; другой обходительный мужчина, Терский, имел склонность накладывать мужикам на сутки ворох крапивы в рубахи и портки. Мадам Обезьянинова засекла десятилетнюю девочку, и врач приписал ее смерть апоплексическому удару. Тарасенко-Отрешков обогатил этот страшный арсенал новым способом: виноватые бабы становились лицом к лицу и лопатами взбрасывали мелкий снег на ветер. И вскорости столько его набивалось в глаза и уши, ноздри и рот, что веяльщицы незамедлительно падали без чувств наземь… Гордись, старая губернская Рязань: именно в твоих пределах был построен особый прибор для битья по щекам, щекобитка, преимущества которого очевидны. Увеличивалась пропускная способность, и наказующая рука сохранялась в чистоте… Всего не пересказать в тесных пределах очерка. Помянем еще для тех, что не устали хныкать об ушедшей старине. Двенадцатилетний мальчик прозевал зайца на охоте; господин Суханов сшиб его прикладом с ног и, лежачего, бил ногами в живот до смерти, приговаривая: «издыхай скорее!» Семилетняя Марфа Иванова потеряла цыпленка; господин Одинцов исхлестал ее взятой с дрожек полувершковой моченцовой веревкой. Девочка нашла силы добежать из сарая до матери, и та понесла ее к костоправке, полагая, что переломаны только ноги. Дворовая девочка Марфа умерла на четвертый день. По отзыву врача, она была телосложенья слабого и тело ее имело болезненный вид; однако причин смерти он установить почему-то не сумел. Впоследствии Сенат в патриархально-отеческом тоне указал убийце очистить совесть покаянием и впредь осторожнее обращаться с больными детьми…
…Идет зима, колхозы поделили урожаи. В деревенских клубах мирно шелестят газеты. «Испания, Испания!» Крестьянские делегаты возвращаются с районных и областных съездов, хозяева своей свободы и чести. Но если полистать в архивах эти желтые орленые документы, то чудится — доселе еще напитан рязанский степной ветер тихоньким плачем застеганного ребенка. Вспомянем же, товарищи рязанцы, скорбное житье отцов ваших, чьи кости тлеют на безымянных рязанских погостах!.. И вы, счастливые рязанские дети, начиная жизнь, помните всегда семилетнюю «бабу рязанскую» Марфу Иванову и любите, крепко и гордо любите вашу новую и светлую родину!
Несмотря на это осатанелое кровососание, дробление и обеднение дворянских хозяйств прогрессировало. Случалось, пропившиеся дворяне шли в дворники к купцам; появлялись села, сплошь населенные дворянами (например, село Бардаково, Спасского уезда). Обеднение вызывало новый нажим на мужика. Господские запашки утраивались, крестьянские оброки с 25 р. серебром поднялись до 50. Уже и вырождение грозило рязанскому крестьянству: приостанавливалась рождаемость, мельчала самая порода. В 1853 году дворяне через губернатора просили правительство снизить для рекрутов норму роста с 2 арш. 4 вершк. до 2 арш. 2 вершк., что и было сделано годом позже, когда солдат густо потребовался для Крымской кампании. В забитом до немоты рязанце и мысли не рождалось о протесте; единичные исключения не в счет. Похитрей — откупались на волю, посмелей — уходили в бродяги, и был случай, когда один кучер, слезши с облучка, вскинул вожжи на сук и неторопливо повесился на глазах у параличного барина, чтоб отомстить ему за свою муку. Тучи разинская и пугачевская прошли стороной, а Екатерина (1762) и Николай (1824) настоятельно «призывали» крестьян к повиновению. «Эх, побоялся бы ты бога, дал бы вздохнуть!» — болтнул один откровенный старичок кн. Оболенскому и поехал на каторгу. Пробовали иные посылать ходоков в столицу с жалобами, и те отправлялись, суровые и пешие, таща в котомке пуки вырванных бород и бабьих кос. Была удивительна глубокая, почти религиозная вера народа в высокий, как бы надмирный человеческий закон. Горек и страшен слог этих мужицких слезниц; «О, всещедрый Земной Господи, Великий Государь Император и защита своей Монархии, защити и помилуй подданных своих десной своей царской рукою, аки Высший Создатель над бедными и разоренными от ненавидящихся, старшинствующих разно помещиков над подданными Вашего Императорского Величества!..» В ответ наезжали лихие молодцы с батогами или уговорами, и неоднократно земной господь разрешал помещику подвергнуть крестьян «законному наказанию за несправедливый донос». Трудно поверить, чтоб пелись в эту пору песни на Рязани, хотя бы даже унылые и долгие, как зимний вечер при лучине. Какая могучая твоя жизнеспособность, русский народ, брат по страданию всех подъяремных народов империи!
Словом, нужно было время, чтобы однажды крепостной Пахомов, собравшись с силами, закричал на всю губернию: «евто же все разбойники, держите их, бейте до смерти!» Не с того ли и начался молчаливый сговор мужиков? Сперва попросту секли своих господ, угощали мышьяком в моченой брусничке, поджигали их кладовые, лупили топорами, цепами, вилами, железной балдой в затылок, — еще недружно, в одиночку, а потом с рваными ноздрями и потухшим взором плелись в каторжную страну Сибирь. Когда забывались расправы, снова начинались массовые бунты, и губернатору П.П.Новосильцеву, как вихрь скакавшему из Рязани на очередное людское пожарище, вдоволь приходилось потрудиться над их усмирениями. Некрасов отметил в свое время эту самоотверженную работу в стихотворении «Бунт».
Вороха старых газет лежат на тесном столе в приделе бывшего собора. Веет скукой от этих сыроватых казенных полос, но в них заключена вся общественная жизнь Рязани. Мы пришли сюда в ноябре, так полистаем же и другие, давно минувшие рязанские ноябри.
Итак: 1866.
Объявление: — Удостоенное наградами красильное заведение Любонтьер (на Почтовой ул., д. Пучкова) имеет честь довести до сведения, что здесь производится крашение церковной одежды, штофной и парчевой; крашение бархатных камилавок в фиолетовый цвет, крашение и отделка страусовых перьев, блонд, кружев, тарлатану, стеганых одеял без распарыванья. — Хроника: — Из Зарайска. Польский мятеж, подавленный мудрым правлением нашего государя, вызвал пожертвование в г. Зарайске. Кроткие и умные меры, предпринятые для его подавления, — беспримерные в истории. В память этого вырванного из отечества зла в г. Зарайске при храме Благовещенья содействием церковного старосты И.И.Салтыкова выстроен придел во имя архистратига Михаила, в честь покойного начальника северо-западного края, гр. М.П.Муравьева. — В городе. — В час пополудни г. испр. д. Ряз. Губернатора ст. сов. Болдырев открыл губ. земское собрание речью, которая произвела как на господ гласных, так и на присутствовавших в зале собрания приятнейшее впечатление. Г. председатель собрания губернский предводитель А.Н.Рапкин и прочие гласные приветствовали Н.Е.Болдырева искренним пожатием руки и проводили его до дверей собрания.
