современном мире наличие объекта обсуждения совершенно необязательно. Это отметил ещё писатель Поляков в своём романе «Козлёнок в молоке» (1995), где стопка чистых листов в папке жила в качестве художественного произведения, собирала отзывы, снисходительные и восторженные, становилась источником денег и славы, не имея внутри себя ни одной буквы. Механизм формирования мнений внутри пещеры ровно такой, как у Платона, только нашим узникам разрешено переговариваться, и из этого неумолчного гула рождаются новые сущности. И для этих сущностей уже не нужен оригинал предмета искусства. Можно до хрипоты ругаться, ссориться и дойти до рукоприкладства без прикосновения к источнику. Причём тут есть целый список тем.
Во-первых, этика создания объекта искусства — гибель несчастной свиньи, протоколированное насилие etc. Происходит моральный сговор против неэтичного искусства, и тут же пламенные сторонники ломки границ начитают биться за эту ломку. На всё найдётся античный пример, найдётся и на это: перформанс с храмом Артемиды оказался вполне удачен и прославил Герострата навеки, но важнее того, прославил саму акцию. Херсифрон и Метаген забыты, а имя Герострата живёт в веках. Общество легко мирится с неэтичностью акциониста и хранит о нём память куда лучше, чем имена архитекторов. Это спор имени Гоббса, то есть о том, обязаны ли средства достижения цели быть так хороши. Ну или спор имени Пушкина о том, был ли убийцею создатель Ватикана. Причём о натуралистичности ужасов в кинематографе много говорили ещё в 1975 году, когда вышел фильм Пазолини «Сало, или 120 дней Содома» (имеющий отношение к книге маркиза де Сада примерно такое же, как проект «Дау» к воспоминаниям жены академика Ландау).
Во-вторых, это судьба долгосоздаваемых художественных произведений — от «Трудно быть богом» и «Шинели» до «Дау» — все они строятся десятилетиями, на манер Исаакиевского собора. При этом с собором всё яснее — процесс там был виден прохожему, а тут формируется только облако мнений вокруг герметического объекта.
В-третьих, экономика создания объекта. Десять миллионов долларов — это очень дешёвый фильм в рамках этого обсуждения — ровно столько же стоила военная драма «Т-34», а какие-нибудь «Фантастические твари» в четырнадцать раз больше. Некоторые люди в Европе уже довольно активно обсуждают происходящее, к тому же инвестор под санкциями. Мне эта тема интересна для проверки конструкции «на коленке, из связующей субстанции и палок, без затрат мы сделали кино, которое будет этапным в новом кинематографе» vs «мы создали целый мир рефлексивного прошлого, не скупясь ни на что, потому что у нас было много денег». При этом Сеть полна ссылок на вопли обманутых харьковчан, которым недоплатили — от массовки до сдатчиков квартир.
В-четвёртых, сама идея иммерсивного шоу — что в нём от кинематографического искусства, а что, собственно, от аттракциона. Сам кинематограф сто лет назад ругали словом «аттракцион», ну, это не упрёк. Потому что ещё идея Вагнера по строительству театра в Байройте подвергалась нелицеприятной критике. Мне немецкая опера больше нравится, чем итальянская, но не в том дело: нет ли тут какой засады? Вдруг перед нами происходит замена восхищения (сопереживания) искусства на простой восторг удивления? Например, я очень люблю планетарии, там показывают не только звёзды, но и пробегающих над тобой объёмных динозавров, дрожат кресла, а в лицо прыскает вода от упавшего в океан метеорита. Но всё же я понимаю, что это восторг удивления аттракционом, а не сопереживание. Особенно резкие в суждениях пленники пещеры сразу кричат, что проект «Дау» ничто иное, как артхаусный «Дом-2».
В-пятых, тут в полный рост встаёт тема мимесиса — но про мимесис я рассказал в прошлый раз.
В-шестых, это биографическая тема. Вернее, сложность биографической темы: понятно, что «Дау» — это как бы «Ландау», известно, что сокращённая форма использовалась его учениками. Понятно, что он был в Харькове, работал в институте, у него были необычные отношения с женой, но вот тут как раз и возникает некая проблема. Кино или книга, созданные про реальных людей (пусть даже под прозрачными псевдонимами), получают дополнительный кредит популярности. Интерес к реальным биографиям служит подпоркой произведению, но иногда кредит возвращается, а иногда — нет.
И, наконец, седьмое, но очень важное: то, как мы воспринимаем книгу или картину. У обычного человека, честного обывателя, есть неуверенность касательно того, возлюбить ли объект искусства или не возлюбить. Для этого он, в явном и неявном виде, обращается к экспертам (тоже явным или неявным). Что-то в этом есть странное, вроде как обращаться к стороннему специалисту, чтобы выяснить любишь ты жену или нет (хотя как раз это — явление нередкое). Есть отрасли человеческой деятельности, в которых мы честно можем не разбираться: юриспруденция, квантовая физика и тому подобные полезные вещи. В том, что люди нанимают юриста, ничего удивительного. В области военной истории всяк считает себя уверенным специалистом, а в области латинской эпиграфики — не всяк. Даже если человек пыжится, то в глубине души он понимает, что он не совсем специалист, а просто почитал Википедию в самолете. Но искусство — картины, книги (отчего-то принято говорить «искусство и литература»), вроде бы рассчитаны на непосредственное восприятие, и потребитель сам разберётся. Ан нет, сам разобраться он не может, и ориентируется на эксперта (или кумира), а, за неимением их под рукой — на общественный гул.
Самое печальное, если это происходит как в знаменитом романе Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна»: «Нас надули, здорово надули! Но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города, чтобы над нами всю жизнь издевались. Вот что: давайте уйдём отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем всех остальных! Тогда мы окажемся в равном положении. Так или нет?
— Конечно так! Молодец судья! — закричали все в один голос.
— Ладно, тогда ни слова насчёт того, что нас с вами надули. Ступайте домой и всем советуйте посмотреть представление.
На другой день по всему городу только и было разговоров, что про наш замечательный спектакль. Зал был опять битком набит зрителями, и мы опять так же надули и этих» [245]. Это известная «дилемма заключённых в платоновой пещере», иначе говоря, история с голым королём, который проходит тенью по стене перед зрителями.
Это чрезвычайно сильное искушение — примкнуть к многочисленной и приятной тебе общности. И тени на стене пещеры — что кляксы Роршаха, дают тебе широкий простор для интерпретации.
Возможно, что где-то в стенке пещеры проделана дырка, куда вставлена камера: наблюдение за наблюдающими всегда чрезвычайно доходно, это нам рассказали ещё в анекдоте про публичный дом. Поэтому надо вести себя достойно: не давать
