некогда был или каким помнил себя, потому что я постарался и его выписать с предельной точностью. Но для меня самой большой удачей – так как это именно то, как мне кажется, что придает повествованию совершенно особенную эмоциональную глубину, – стало не намеренно правдоподобное описание семьи Рот и их окружения в 1940 году, но целиком вымышленная история жившей этажом ниже несчастной семьи Уишнау – такую фамилию я им придумал, – на кого обрушился шквал линдберговского антисемитизма, и в особенности портрет их сына Селдона Уишнау, моего альтер эго, моего кошмарного второго «я», которому вечно что‐то было нужно, милого одинокого одноклассника, от кого ты стремглав бежишь, когда ты еще сам малый ребенок, а он требует от тебя дружбы, да так настырно, что выдержать это никому не под силу. Он – ответственность, от которой тебе не отвертеться. И чем больше ты хочешь от него отделаться, тем труднее это осуществить и тем сильнее хочется все же отделаться от него. Именно то обстоятельство, что маленький наивный мальчуган Рот мечтает отделаться от одноклассника, и приводит к самой мучительной коллизии в книге.
У меня не было никаких литературных моделей, которые помогли бы мне перекроить историческое прошлое. Мне были известны книги, в которых описывалось воображаемое будущее, в частности роман «1984». Но хотя я люблю эту книгу, я не стал ее перечитывать, чтобы изучить метод автора. В романе «1984», написанном в 1948 году и опубликованном годом позже, Оруэлл предполагает глобальную историческую катастрофу, в результате которой мир меняется до неузнаваемости. Конечно, в ХХ веке существовали политические модели подобных катастроф и в гитлеровской Германии, и в сталинской России. Но поскольку моего таланта не хватает, чтобы показать мировые события с оруэлловским размахом, я вообразил ход событий куда более скромного масштаба, событий мелких и достаточно узнаваемых, чтобы, как я надеялся, они выглядели правдоподобными и, более того, казались бы вполне возможными в ходе президентских выборов 1940 года, в то время, когда Америка была жестко расколота на республиканских сторонников изоляционизма, которые, не без основания, не желали участвовать в кровопролитиях второй европейской войны спустя всего лишь двадцать с чем‐то лет после окончания первой – и кто, видимо, составлял незначительное большинство среди избирателей, – и демократами – сторонниками интервенционизма, которым, может быть, тоже не слишком хотелось ввязываться в войну, но они понимали, что Гитлера надо остановить, пока он не вторгся в Англию и не завоевал ее, как и всю Европу.
Как я предположил, Уэнделл Уилки, реальный республиканский кандидат 1940 года, не мог победить пользовавшегося в стране огромным авторитетом интервенциониста Рузвельта просто потому, что Уилки и сам был интервенционистом. Но что, если бы свою кандидатуру в 1940 году выставил не Уилки, а Линдберг, ставший мировой знаменитостью после одиночного перелета через Атлантику в 1927 году, – Линдберг, который, с его аурой моложавой мужественности, и блестящей героической репутацией, и особенно с его несокрушимо изоляционистскими убеждениями, смог бы удержать страну от участия в очередной бойне на чужой территории? Я не думаю, что исход выборов, каким я его описал в книге, где Линдберг лишил Рузвельта беспрецедентного третьего президентского срока, был таким уж маловероятным. Оруэлл, рисуя мир, претерпевший столь жуткую трансформацию, как в «1984», сознательно вышел за рамки вероятного, ведь он писал не пророчество о ближайшем будущем, а футуристический роман ужасов, содержащий политическое предостережение. Оруэлл вообразил колоссальные перемены в будущем с жутчайшими последствиями для всех; я же вообразил перемены в прошлом гораздо менее масштабные, написав ужастик для ограниченной аудитории. Он придумал дистопию [148], я сочинил ухронию.
Почему я выбрал Линдберга? Как я уже сказал, прежде всего потому, что мне не казался немыслимым вариант с его участием и победой в президентской гонке, как это происходит в моей книге. Однако Линдберг напрашивался на роль ведущей политической фигуры в романе и потому, что мне хотелось заставить евреев Америки ощутить всю серьезность угрозы подлинного, широко распространившегося антисемитизма – угрозы не просто для каждого из них лично, но угрозы всепроникающей, коварной, способной взрасти где угодно. Линдберг как олицетворение общественно-политической силы в 1930–1940‐е годы отличался не только изоляционизмом, но и расистским отношением к евреям – его пошлые и предвзятые ядовитые воззрения недвусмысленно выражены в его речах, дневниках и письмах. В глубине души Линдберг был адептом превосходства белой расы, сторонником расистской идеологии в обличье евгеники: даже дружа с отдельными представителями еврейства вроде Гарри Гуггенхайма [149], он не воспринимал евреев в целом, генетически, морально или культурно равными представителям белой нордической расы вроде себя и считал, что число таких граждан в стране должно быть ограничено. Из всего этого вовсе не следует, что, став президентом, он бы непременно ополчился на американских евреев и подверг их столь же открытым и жестоким гонениям, как это сделал Гитлер, придя к власти в Германии, но Линдберг так не поступает и у меня в романе. Самое главное в моей книге – не гонения на евреев (эти притеснения по нацистским стандартам оказались явно незначительными, ведь Линдберг лишь подписал с Гитлером пакт о ненападении и позволил открыть в Вашингтоне посольство нацистской Германии), а то, на что, как опасаются евреи, он способен, судя по его публичным высказываниям, в особенности прозвучавшим в его радиообращении к нации обвинениям в адрес евреев, которых он назвал инородцами – поджигателями войны, безразличными к жизненным интересам Америки. Настоящий Линдберг, надо сказать, выступил примерно с такой же зажигательной речью 11 сентября 1941 года на митинге движения «Америка прежде всего» в Де-Мойне, штат Огайо; в моей книге, чтобы уложиться во временные рамки вымышленного сюжета, я сдвинул его речь на год назад, но при этом не изменил ее содержания и не приуменьшил ее резонанса в обществе.
В центре сюжета – мальчик, то есть я, в возрасте семи, восьми и девяти лет. История рассказывается мной уже взрослым, который, оглядываясь на шестьдесят лет назад, вспоминает жизнь своей семьи во время президентства Линдберга. Книга начинается с объяснения повзрослевшего рассказчика: «Мои воспоминания о тех днях полны страха, неизбывного страха» [150], – но тем не менее ребенок в этой книге играет роль, сравнимую по значимости с теми ролями, которые в других моих книгах обычно отведены взрослым.
В первые несколько месяцев работы над книгой я понял, что меня стесняет необходимость смотреть на эти события глазами мальчика. Путем многочисленных проб и ошибок я наконец догадался, как позволить мальчику оставаться ребенком, но в то же время ввести в повествование фигуру умного посредника со своим голосом. Мне пришлось соединить оба голоса, причем умный посредник-взрослый различает в происходящем нечто общее, а детский ум конкретизирует это общее, потому что он не может видеть того, что выходит за рамки детского восприятия собственной жизни, не умеет обобщать события окружающей его реальности. Мне пришлось заново выстроить
