прицелом, чтобы воодушевить будущих писателей или напугать их будущих правителей. Пражские писатели конца ХХ века прекрасно отдавали себе отчет в том, что они сознательно нарушают творческие законы строптивого воображения Кафки, но тем не менее продолжали, с осторожностью и азартом, применять его книги в качестве политического оружия во время ужасного национального кризиса. Литературу нередко манипулятивно используют в разных целях, заставляя выполнять задачи общественного и частного характера, но никогда не следует путать эти произвольные интерпретации с созданной страстью и мастерством реальностью, которую автор сумел осязаемо и зримо представить в своих произведениях. Есть, в конце концов, проза, которая ни по каким параметрам не дотягивает до уровня Кафки, но которая может быть признана образцом искусства не за ее эстетическую ценность, но, сколь бы унылой она ни казалась как литература – вспомним советский социалистический реализм, – за свою полезность для пропаганды и за свою ценность для политического дела или движения, как замаскированный плакат.
К книге «Заговор против Америки» я добавил приложение – двадцать семь страниц плотно напечатанного текста с исторической и биографической информацией – то, что я назвал «истинной хронологией» тех лет. Ни в одной из моих книг нет подобного справочника, но тут я счел нужным точно указать, когда и как исторически достоверные судьбы и события были подогнаны под мои творческие задачи. Поскольку мне хотелось, чтобы мой читатель не путался и понимал, где заканчивается исторический факт и начинается моя воображаемая история, я и решил в конце книги поместить этот краткий обзор реальных событий эпохи. Тем самым я ясно дал понять, что я не вставил реальных исторических персонажей под их реальными именами в свой сюжет, не приписал им, произвольно и безответственно, никогда не высказывавшиеся ими мнения и не заставил их совершать неправдоподобные поступки – да, неожиданные, да, удивительные и шокирующие, но не неправдоподобные. Чарлз Линдберг, Энн Морроу Линдберг [155], Генри Форд, Фиорелло Ла Гуардия, Уолтер Уинчелл, Франклин Делано Рузвельт, сенатор от Монтаны Бертон Уилер, министр внутренних дел Гарольд Айкс, ньюаркский гангстер Лонги Цвиллман, ньюаркский раввин Иоахим Принц – мне пришлось убедить себя, что каждый из них мог бы сказать или сделать то, что я по своей прихоти заставил их сказать или сделать в придуманных мною обстоятельствах. Я изложил на двадцати семи страницах документальные факты, которые лежат в основе исторической нереальности, описанной мной на 362 страницах, в надежде, что благодаря этому книга не покажется небрежной и огульной выдумкой.
История заявляет свои права на каждого, известно ему это или нет, нравится это или нет. В своих недавних книгах, включая и эту, я исхожу из этого постулата и укрупняю его, глядя сквозь призму важнейших событий века, которые я, американец, пережил вместе со страной. Я родился в 1933 году, в том самом году, когда Гитлер пришел к власти, а Франклин Делано Рузвельт в первый из четырех раз принял президентскую присягу, Фиорелло Ла Гуардиа был избран мэром Нью-Йорка, а Мейер Элленштейн стал мэром Ньюарка – первым и единственным мэром-евреем моего родного города. В детстве, помню, я слышал из стоявшего у нас в гостиной радиоприемника голоса фюрера нацистской Германии и отца Кофлина, выступавших с антисемитскими тирадами. Сражаться и победить во Второй мировой войне стало главной задачей нации, миссией, от которой зависело ее спасение, и эта миссия осуществлялась с декабря 1941-го по август 1945 года, для меня это были главные школьные годы. Холодная война и наши местные крестовые походы против коммунизма омрачили мои школьные годы и годы учебы в колледже, как и раскрытие жуткой правды о Холокосте и начавшийся ужас атомной эры. Корейская война закончилась незадолго до моего призыва в армию, а вьетнамская война и вызванные ею общественные волнения в стране – как и убийства видных политических лидеров Америки – приковывали к себе внимание буквально каждый день четвертого десятилетия моей жизни.
И вот Аристофан, этот клоун, этот полубог, подарил нам Джорджа У. Буша, человека, абсолютно непригодного управлять не то что страной, но даже скобяной лавкой, человека, который, по‐моему, лишь вновь подтвердил верность максимы, подвигнувшей меня написать все мои книги и делающей нашу жизнь в Америке не менее рискованной, чем в любой другой стране: все гарантии носят временный характер даже у нас, с нашей двухсотлетней демократией. Нас всех подстерегает ловушка. Нас всех, свободных американцев, граждан могучей, вооруженной до зубов республики, подстерегает непредсказуемость истории. «После того как мы сделали поворот не туда, – пишу я в своей ухронии, – неумолимое непредвиденное оказалось тем, что мы в школе изучали под видом “истории”, безобидной истории, где все, казавшееся для своего времени неожиданным, трактуется в учебнике как неизбежное. Ужас непредвиденного – вот то, что скрывает историческая наука, превращая катастрофу в эпос».
Сочиняя книги, основывающиеся на исторических допущениях, я попытался превратить эпос снова в катастрофу, которая была непредсказуема и переживалась без подготовки людьми, чьи надежды на жизнь в Америке, хотя и необязательно наивные или обманчивые, предполагали нечто совсем иное, чем то, что они получили.
Эрик Дункан
Выступление на приеме, посвященном семидесятипятилетию Ф. Рота в Колумбийском университете 11 апреля 2008 года. Публикуется впервые
Уже семьдесят пять. Какая неожиданность! Стало трюизмом утверждать, что в нынешнем веке время мчится с ужасающей скоростью, но тем не менее все равно это удивительно, только что был 1943 год – был 1943 год, шла война, мне десять, и мы с мамой сидели за кухонным столом, и она учила меня печатать на своей большущей пишущей машинке «Ундервуд», чьи расположенные амфитеатром четыре ряда круглых белых клавиш с черными буквами, цифрами и значками, вместе взятые, составляли аппарат для написания английских текстов.
В то время я увлекался морскими повестями Говарда Пиза, этого Джозефа Конрада детской литературы, среди которых были «Ветер в такелаже», «Черный танкер», «Секретный груз» и «Шанхайский рейс». Как только я освоил клавиатуру «Ундервуда» и мелкую моторику машинописи, я вставил чистый лист бумаги в каретку машинки и напечатал заглавными буквами посередине листа название моего первого сочинения: «ШТОРМ У МЫСА ГАТТЕРАС». Под заголовком я, правда, не напечатал свое имя. Я точно знал, что «Филип Рот» не может быть именем писателя. И вместо своего имени напечатал «Эрик Дункан». Я счел такое имя вполне подходящим для автора «Шторма у мыса Гаттерас», повести о суровом шторме, деспотичном капитане и мятеже на корабле в коварных водах Атлантики. Мало что может придать повести больше правдоподобия и достоверности, чем имя с двумя жесткими «к».
В январе 1946 года, то есть спустя три года, я окончил начальную школу в Ньюарке, в Нью-Джерси и перешел в среднюю школу – начался первый послевоенный учебный год. То, что нам выпало учиться в исторический момент, не ускользнуло от внимания самых смышленых учеников, которым, когда война началась, исполнилось восемь или девять лет, а когда она закончилась, по
