Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

И я знал его только как – и в этом он отличался от Коулмена Силка, прогрессивного декана в колледже Атена в западном Массачусетсе, оказавшегося в центре спора по поводу типичных проблем жизни колледжа вроде расписания занятий и требований к преподавательскому стажу, – очень благожелательного рецензента моих книг. Мне понравилась его искренняя и мужественная статья о неминуемой смерти, и я взял у общего знакомого номер домашнего телефона Бруайара и позвонил ему. Это был наш первый и последний разговор по телефону. Он был обаятельно оживлен, удивительно кипуч, от души смеялся, когда я вспомнил о времени нашей молодости и о нашем знакомстве на пляже в Амагансетте [156] в 1958 году. Мне тогда было двадцать пять, ему тридцать восемь, стоял чудесный день в середине лета, и, помню, я подошел к нему на пляже, представился и признался, как мне понравился его блестящий рассказ «Что рассказал цистоскоп». Рассказ был опубликован в 1954 году (я тогда как раз заканчивал колледж), в четвертом номере лучшего литературного журнала той поры – «Дискавери», который печатался в бумажной обложке массовым тиражом.

Вскоре нас уже было четверо начинающих писателей примерно одного возраста, мы стали болтать о том о сем, гонять мяч по песку. Те двадцать минут моего тесного общения с Бруайаром впоследствии растянулись до девяноста минут – столько мы в общей сложности провели в обществе друг друга. Помню, до того как я в тот день ушел с пляжа, кто‐то шепнул мне, что Бруайар – «окторон» [157]. Я пропустил это замечание мимо ушей, потому что слово «окторон» очень редко употреблялось за пределами американского Юга. Не исключаю, что мне даже пришлось поискать его значение в толковом словаре. На самом деле у Бруайара оба родителя были черные. Этого я, правда, не знал ни тогда, ни когда начал писать «Людское клеймо». Да, однажды кто‐то в моем присутствии упомянул, что он сын квартерона и черной, но кроме этого недоказуемого факта или, скорее, сомнительной сплетни, я ничего толком и не знал про Бруайара – кроме этого факта и того, что он писал в своих книгах и статьях о литературе и литературных нравах его времени. Два блестящих рассказа, которые Бруайар опубликовал в «Дискавери» – второй, «Воскресный ужин в Бруклине», был напечатан в 1953 году, – не давали оснований сомневаться, что центральный персонаж и его бруклинская семья, как и сам автор, на сто процентов белые.

Мой протагонист, преподаватель Коулмен Силк, и реальный писатель Анатоль Бруайар впервые выдали себя за белых в годы, когда под влиянием широкого движения за гражданские права начало меняться самоощущение чернокожих граждан Америки. Те, кто тогда решил выдавать (этого слова, кстати, не было в тексте романа «Людское клеймо») себя за белых, считали, что так их не коснутся дискриминация, унижения, страдания и несправедливости, жертвами которых они более чем вероятно могли бы стать, признавшись в своей расовой принадлежности. В первую половину двадцатого века Анатоль Бруайар оказался не один такой – в стране были тысячи или, может быть, десятки тысяч светлокожих мужчин и женщин, решивших избавить себя от гримас узаконенной сегрегации, уродств бытового расизма и проявлений расовой ненависти и позабыть навсегда о своих черных предках.

Я понятия не имел, каково было Анатолю Бруайару скрывать свою принадлежность к черной расе, потому что ничего не знал о тайне его происхождения от потомков рабов или, коли на то пошло, о его самопровозглашенной принадлежности к белой расе. Но я знал все про Коулмена Силка, потому что я создал этот персонаж из пустоты точно так же, как за пять лет до публикации в 2000 году «Людского клейма» я выдумал кукольника Мики Шаббата из «Театра Шаббата» (1995), изготовителя перчаток Шведа Лейвоу из «Американской пасторали» (1997) и политически неблагонадежных братьев Рингольд из романа «Мой муж – коммунист» (1998), один из которых был учителем английского языка и литературы в средней школе, а другой – звездой радиожурналистики в эпоху маккартизма.

Наконец, чтобы написать целый роман о жизни человека, ты должен по необходимости испытывать немалый интерес к биографии этого человека, и, честно говоря, хотя мне очень понравился рассказ «Что рассказал цистоскоп», который был опубликован в 1954 году и много поведал мне о его авторе, в последующие годы у меня не возникало никакого интереса к дальнейшим приключениям Анатоля Бруайара. Ни сам Бруайар, ни кто‐либо связанный с ним никоим образом не имел отношения к вымышленным событиям книги «Людское клеймо».

Создание романа – это как игра в «притворяшки». Как и большинство других знакомых мне писателей, однажды найдя, как выражался Генри Джеймс, «зародыш» – в моем случае это был рассказ Мела Тумина о разгуле политкорректности, засорившей мозги администрации Принстона, – я принялся играть в «притворяшки», придумав все истории, связанные со злосчастной Фауни Фарли, ущербным Лесом Фарли и опозоренным Коулменом Силком с его засекреченной генеалогией; с его суровым и властным отцом; с его страдалицей-матерью; с его озлобленным и недовольным братом; с его сестрой-учительницей, в финале книги ставшей его самым строгим судьей; с подружками его юности, белыми и черными; с его краткой карьерой восходящей звезды бокса; с его преподаванием в новоанглийском колледже, где он дослужился до должности декана; с его коллегами по колледжу, враждебными и сочувствующими ему; с его выбором профессии; с его нервической, измученной душевными терзаниями женой; с его детьми, враждебными и сочувствующими ему, – как и тысячи прочих биографических частностей, из которых, взятых в массе, и получился мой главный вымышленный персонаж, поставленный в центр сложно выстроенного прозаического артефакта, чем и является реалистический роман.