не подлежат награждению орденом Отечественной войны I степени в соответствии с настоящим Указом».
Эмблематика этого ордена стала составной частью плакатов, огромного количества рельефных изображений. (Я сам ходил с наградными часами, доставшимися в наследство от деда, которому их вручили в 1975 году с изображением ордена Отечественной войны). Но с начала девяностых она присутствует везде — от могил, памятников, элементов декора улиц, накладные и гравированные изображения ордена появились на часах и фляжках. Орден Отечественной войны (в уменьшенном виде) я видел на десятках типов значков, начиная с того времени, когда стал ходить в школу. При этом незаконное ношение настоящих орденов справедливо осуждается нашим законодательством. Да, скорбно скажу, что в середине тех же девяностых на блошином рынке в Штутгарте на барахолке я видел орден «Красной звезды» за скромную цену в двадцать дойч-марок — кажется, блок сигарет стоил больше.
Для культа наградной системы не нужно изобилия, а необходима справедливость. Нет, многие ветераны, которых я знал, по-детски радовались всяким безумным орденам и медалям общественных организаций и партий и гордо носили вместе с честными «отвагами» и «звёздочками». Со временем эти старики, когда-то знавшие все правила ношения наград, стали путаться в этом порядке. Никто не посмеет кинуть в них за это камень.
Изобилие металла не порождает справедливости. Она где-то в ином месте — за семейным столом, среди общей памяти детей и на дачных грядках.
06.05.2019
Слово-триггер (о замене длинного рассуждения коротким словом)
В моей жизни был период, когда я преподавал будущим журналистам. Среди прочих советов, которые я обнаружил в учебниках по написанию статей (я относился к этим пособиям довольно скептически), был следующий: «в статье должна содержаться только одна простая мысль, и второй там не быть». Автор этого совета что-то предчувствовал, но не подозревал, что в грядущем сами статьи не станут читать вовсе, ограничиваясь заголовками. Ну, на худой конец тем, что называется «лиды» или подводки.
А в другие времена, вернувшись в среднюю школу, я очень полюбил выражение, что содержалось в разных нормативных документах: «умение читать и понимать написанное». О, если бы люди умели читать и понимать написанное! Жизнь тогда стала бы прекрасной и удивительной, но мы, кажется, стоим не ближе к этому счастливому миру, а дальше от него.
Оказалось, что даже связные высказывания в заголовках остаются невостребованными. Читателю хватает одного только слова. И тут надо сделать отступление, потому что тема не нова: у Лидии Гинзбург есть такое место: «В. А. Гофман, применительно к гражданской поэзии 1810–1820-х годов, предложил термин слова-сигналы. Сквозь декабристскую поэзию проходили слова — вольность, закон, гражданин, тиран, самовластье, цепи, кинжал и т. п., безошибочно вызывавшие в сознании читателя ряды вольнолюбивых, тираноборческих представлений. <…> Условные слова с прикрепленным к ним кругом значений возникли именно в системе устойчивого словаря поэтических формул, переходящих от поэта к поэту, как бы не являющихся достоянием личного творческого опыта. Принципы эти восходят к нормативному эстетическому мышлению, провозгласившему подражание и воспроизведение общеобязательных образцов законом всякого искусства, то есть восходят к традиции классицизма, которая легла в основу стиля Просвещения и даже стиля французской революции.
Одни и те же опорные слова могли принадлежать системам идеологически противоположным. Так слова лавр, закон, слава, меч можно было встретить не только в вольнолюбивой оде, но и в оде, прославляющей монархию. В её контексте они означали другое, но принцип словоупотребления аналогичен.
Слова-формулы не были исключительной принадлежностью гражданской поэзии. Это вообще принцип устойчивых стилей, то есть стилей, предполагавших постоянную и неразрывную связь между темой (тоже постоянной) и поэтической фразеологией. Так, элегический стиль 1810-1820-х годов — это, конечно, не классицизм XVII или даже XVIII века; он гораздо сложнее, эмоциональнее, ассоциативное. И все же в основе его лежит все тот же рационалистический принцип. Слезы, мечты, кипарисы, урны, младость, радость — все это тоже своего рода стилистические „сигналы“. Они относительно однозначны (насколько может быть однозначным поэтическое слово), и они ведут за собой ряды предрешенных ассоциаций, определяемых в первую очередь не данным контекстом, но заданным поэту и читателю контекстом стиля» [297].
В то время, когда человечество производит в тысячи раз больше текстов, нежели во времена французских революций и Золотого века русской поэзии слова-сигналы, слова-триггеры не дополняют, а замещают высказывание. Более того, реакция на него (на них) тоже редуцируется до слова-триггера: «чиновник…» — «Доколе!», ну и тому подобное.
Собственно, реакция на прочитанную или высказанную мысль хорошо видна в социальных сетях. Часто люди жалуются на неумение собеседника читать и понимать написанное. Это понятная обида на неполучившийся диалог: человек сообщил миру о своей боли, а ему отвечают междометиями или невпопад острят, рассказывают анекдот или сообщают, что у бабушки говорящего была дача в Кратово, и там в колодце всегда была дурная вода. Ну, так диалог-то состоялся, но циничные собеседники занимаются тем же самым: они воспользовались поводом сообщить мирозданию, что они ещё живы, могут говорить (то есть нажимать на кнопки клавиатуры) и что-то помнят из стремительно уплывающей по реке Лете жизни. «Доколе!..»
Зачем углубляться в страдания чужой души? Зачем искать вторую мысль, да зачем и первую? Говорящий часто исходит из лестного для себя представления, что обе его мысли важны публике, и она жаждет их обсудить, но нет. Человек одинок и слаб. Ему достаточно только подтверждения своего существования, что-то вроде фотографирования себя на фоне Эйфелевой башни или египетских пирамид.
Конечно, в этом существовании много страхов, и проговаривание этих страхов — само по себе психотерапия. Не говоря уж о том, что человек в режиме вольного чтения часто хочет не приобрести новое полезное знание, а защитится от неприятного знания, как-то модифицировать новость, чтобы она безболезненно встроилась в его внутренний мир.
Всякий, кого когда-то ругало начальство, знает такой особый способ коммуникации. Ты как бы слушаешь чужую речь, но на самом деле исполняешь свою часть известного ритуала: начальство исполняет свой обряд психотерапии, а ты, симулируя покорность, — свой. Или же от тебя требуют исполнения каких-то невиданных и непонятных указаний, а ты не противоречишь ничему, но понимаешь, что просто нужно вытерпеть чужую речь. Это хорошо описано Толстым: «Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Лёвин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил
