с самым умным из мужиков, Резуновым, и замечал ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным, и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов» [298].
Нет речи, нет текста, есть только «пение голоса» и ключевые слова. Начальству вовсе не нужно понимание сказанного, оно чаще всего не приноравливает речь к месту и времени произнесённого, а ожидает непротивления. А подчинённые ему люди вчитывают свои смыслы в начальственное пение и руководствуются словами-триггерами. Это относится и к языку средств массовой информации, и к разговорам в социальных сетях. Информации слишком много, обыватель не дочитывает до конца не то, что юридические документы, договоры и контракты, он редко читает и понимает инструкции к бытовой технике. Их, впрочем, уже стали делать в картинках, что экономит услуги переводчика.
От слов-триггеров не избавиться. Именно поэтому так важна их точность в зыбком мире. В своё время мне показалось, что идеальной метафорой общения в нём стал рисунок карикатуриста Воробьёва, на котором яростно спорят два человека, стоящие по разные стороны от цифры, нарисованной на земле — для одного это «6», а для другого «9». Если невозможно перестать кричать, то можно научиться ставить точку у основания цифры, как делали на старых печатках, чтобы не путать девятки с шестёрками.
Так и со словами — в них важны договорные значения. Хотя бы одно значение на статью, абзац или предложение. Это уже немало.
13.05.2019
Моральный авторитет (о веском слове ветеранов)
Старик был стар — или умен,
Он поговорки всех времён
Вплетал умело в дым махорки.
Или, наоборот, ему
Все время чудились в дыму
Пословицы и поговорки…
Давид Самойлов, «Ночлег»
В темы, которые эмоционально возбуждают общество, хорошо заявляться, сильно опоздав. Я всегда говорю, что на громкое светское событие нужно прийти в тот момент, когда светает и официанты подметают битое стекло, а забытый пьяный под столом думает, что он спит дома.
Ввязаться в общественное обсуждение, когда все разгорячены и отстаивают свой внутренний мир — себе дороже.
Так вот, накануне 9 мая у нас все обсуждают то, что называют невнятным термином «победобесие». Я не очень люблю это слово, потому что нечёткие, интуитивно определяемые термины отвратительны. И, главное, тема объединяющих идей безбрежна, и не хочется к ней прикасаться, когда, наконец, наваливается летнее тепло и яблони обсыпаны белыми цветами. Возмущённые крики утихли, связки приходят в норму, лица из багрового давно вернулись в человеческий цвет — и до новых праздников далеко.
Поэтому нужно сказать несколько слов в спокойной обстановке на интересную мне тему об авторитете ветерана. В яростной ругани юбилейных дней человека, побывавшего на войне, часто представляют таким нравственным ориентиром. Он отстоял наш мир, он отвоевал нашу свободу, прислушаемся к нему, ведь всё это — ради него.
Это часть праздничного мифа для всех. Одни справедливо говорят: старики одобряют и этих карапузов в форме, и орден Отечественной войны на вафлях, и георгиевскую ленточку на ошейнике у таксы, и рёв гигантских машин с их дизельным выхлопом, и свист самолётов в небе, и разгон облаков — весь этот праздник. Ведь в жизни их было мало праздника, а сейчас они успели.
Другие люди не менее честно доносят мысль своих знакомых ветеранов, что те были настолько ушиблены войной, что для них парадное воспоминание о ней — отвратительно, что военная форма на невоеннообязанных певцах и певицах — оскорбительна, что ордена и ленты для них святое, и единственно, о чём они мечтают, так о прибавке к пенсии.
И у каждого был ветеран, свидетельствовавший в ту или иную пользу. Впрочем, мне иногда казалось, что некоторым ветеранам было не до яростной ругани внуков, и сначала они свидетельствовали одно, потом другое, и, наконец, им позволяли просто посмотреть в окно.
Итак, у каждого были свои ветераны. А теперь вот нет, не у каждого. Их стало исчезающее мало, а слово их ценится на вес золота. Кажется, скажи ветеран: «Отставить! Прекратить!», и народ разойдётся с площадей. Но это не так, я ведь из того поколение, к которому в школьные классы приводили ещё бодрых людей, что, звенели медалями и были достаточно кровожадны по отношению к бывшим и будущим врагам, в общем, всё это такое: «Ма-а-алчать! У меня ваш маршал под Кёнигсбергом сортиры чистил, пока я тараном эсминец брал… за чекушку! Восемь машин положил, а на мне — ни царапины».
Мне и тогда-то, сидя под портретом Брежнева, такой этот гость не казался моральным авторитетом, а ныне и подавно. И возникает вопрос — кто имеет моральное право на моральный приговор? Просто участник войны? Орденоносец? Писарь в штабе? Герой-разведчик? Миномётчик, что провёл четыре года на переднем крае и чудом выжил? Связистка, крутившая роман с генералом? Честный особист или нечестный особист? Партизан, не служивший в армии ни дня? Вороватый тыловик? Подорвавший себе здоровье работник тыла?
Однажды я долго размышлял над историей одного ветерана, который действительно служил в Рабоче-крестьянской Красной Армии, воевал, но в 1942 году сдался в плен и служил совсем в другой армии, потом был выдан в СССР союзниками, получил свои десять лет, отсидел их, а лет через тридцать после войны получил удостоверение ветерана. В наши времена ему давали какие-то льготы, потом пытались по суду лишить звания ветерана (там налицо было противоречие в законе — директива Министерства обороны боролась с такими ветеранами, а Федеральный закон их не предусматривал и разрешал). Потом мне надоело следить за судебными отчётами, и я так и не узнал, чем там дело кончилось. А, может, ничем, и человек этот просто умер. И кто он был — моральный авторитет на те несколько месяцев, что служил у нас, а потом не авторитет?
И начинается битва формальных признаков с нашими представлениями — даже в случае тотальной цифровизации её не выиграть никому.
На войне были люди разные — хорошие и дурные, смелые и трусы, умные и не очень. А с возрастом эти свойства и вовсе перемешались.
Поэтому ситуация с моральным авторитетом сейчас точно такая, как в хорошем фильме режиссёра Марлена Хуциева «Застава Ильича», который не понравился крупному политическому деятелю Никите Хрущёву. Он ругался и кричал: «Я уже говорил вчера, что серьезные, принципиальные возражения вызывает эпизод встречи героя фильма с тенью своего отца, погибшего на войне. На вопрос
