имеющие ни времени, ни случая поверить её с документами, или поговорить с небольшим числом оставшихся очевидцев великих отечественных событий» [301]…
И, в общем, Норов был прав (этот текст, кстати, содержит довольно ценные его воспоминания, в тех местах, где он рассказывает «как было на самом деле»)? Потому что идея мироустройства для Толстого была выше исторической точности, о чём потом говорили многие, включая Виктора Шкловского и современных историков. Но всякий раз они противостояли народной вере в силу толстовского слова, и это слово всё время побеждало, после чего приходилось снова оправдывать исторических персонажей.
И, чуть ли не предчувствуя эту цепочку оправданий, Норов писал: «Грустно для русского вспоминать об этой эпохе, но ещё грустнее читать тот рассказ, который сделан искусным пером русского офицера-литератора… <…>…Можно ли читать без глубокого чувства оскорбления не только нам, знавшим Багратиона, да и тем, которые знают его геройский характер по истории, то, что позволил себе написать о нём граф Толстой? <…> Будем надеяться, что только в одном романе графа Толстого можем мы встретиться с подобными оценками мужей нашей отечественной славы и что наши молодые воины, руководясь светочем военных летописей, к которым мы их обращаем, будут с благоговением произносить такие имена, как Багратион» [302].
Но потом кончился XIX век и начался следующий. Империя справедливо гордилась той силою вещей, благодаря которой «мы очутилися в Париже, а русский царь — главой царей». Столетие Отечественной войны отмечалось с помпой.
И по этому поводу у писателя Куприна есть такой рассказ «Тень Наполеона». Рассказ этот написан уже в эмиграции, в 1928 году, и Куприн сразу оговаривается: «В этом рассказе, который написан со слов подлинного и ныне еще проживающего в эмиграции бывшего губернатора Л., почти всё списано с натуры, за исключением некоторых незначительных подробностей». Рассказ написан от лица губернатора одной из западных губерний, что «ухитрился просидеть на губернаторском кресле с 1906 по 1913 год» [303]. Под инициалом скрывается Дмитрий Николаевич Любимов (1864–1942), виленский губернатор, выведенный, кстати, в рассказе «Гранатовый браслет» как князь Шеин. Любимов был родственником Куприна по первой жене, и, прежде чем лечь в землю Сент-Женевьев-де-Буа, был крупным чиновником на разных должностях, а в эмиграции — членом разных монархических обществ.
Губернатор у Куприна рассказывает, что «не было дня, чтобы я, схватившись за волосы, не готов был кричать о том, что мое положение хуже губернаторского. И только потому не кричал, что сам был губернатором…А оттуда, сверху, из Петербурга, с каждой почтой шли предписания, проекты, административные изобретения, маниловские химеры, ноздрёвские планы. И весь этот чиновничий бред направлялся под мою строжайшую ответственность». Но вот настал 1912 год, а с ним столетняя годовщина Бородинского сражения: «Нам, губернаторам, было уже заранее известно, что в высших сферах решили праздновать этот великий день на месте сражения и с наипущим торжеством. Это бы еще ничего и даже скорее возвышенно и патриотично. Но я знал, что там, наверху, всегда обязательно перестараются. Так оно и случилось. Какой-то быстрый государственный ум подал внезапную мысль: собрать на бородинских позициях возможно большее количество ветеранов, принимавших участие в приснопамятном сражении, а также просто древних старожилов, которые имели случай видеть Наполеона».
Бывший губернатор как бы в сторону замечает, что проект этот был, во всяком случае, не хуже и не лучше такого, например, проекта, как завести ананасные плантации в Костромской губернии: «Ведь бородинскому ветерану-то надлежало бы иметь, по крайней мере, сто двадцать лет. Однако в Петербурге выдумка эта была принята с живейшим удовольствием». По этому поводу в губернию приезжает генерал Ренненкампф.
Надо сказать, что Пётр Карлович фон Ренненкампф (1854–1918) сам по себе личность чрезвычайно интересная. Он происходил из Эстляндии, за тридцать лет дорос от унтер-офицера до генерала (в 1900 году), участвовал в войне в Китае, затем прославился в русско-японской войне, громил революционеров «Читинской республики» в 1906 году. Тогда же один эсер бросил ему под ноги бомбу, но генерал отделался контузией. Успешно воевал в Первой мировой, но был уволен в отставку в октябре 1915 года «по домашним обстоятельствам с мундиром и пенсией». После Февраля его арестовали, а после освобождения уехал в Таганрог, где потом скрывался от большевиков под чужой фамилией. Вступить в Красную армию он отказался, за что и был расстрелян где-то за городом у железной дороги.
И вот этот генерал говорит губернатору: «Ваше превосходительство, я объездил всю Ковенскую губернию, показывали мне этих Мафусаилов, и — чёрт! — ни один никуда не годится. Или врут, как лошади, или ничего не помнят, черти! Но как же, чёрт возьми, мне без них быть. Ведь для них же — чёрт! — уже медали чеканятся на монетном дворе! Сделайте милость, ваше превосходительство, выручайте! На вас одного надежда. Ведь в вашей Сморгони Наполеон пробыл несколько дней. Может быть, на ваше счастье, найдутся здесь два-три таких глубоких — чёрт! — старца, которые ещё, чёрт бы их побрал, сохранили хоть маленький остаток памяти. Вовеки вашей услуги не забуду!»
Губернатор соглашается и призывает к себе несколько жуликоватого исправника. Тот обещает доставить самых прекрасных ветеранов, они, дескать, не только Наполеона, но и Петра Великого вспомнят. На что губернатор отвечает, что лучше уж без такого усердия. Наконец, старик найден, и губернатор вместе с исправником отправляются в Сморгонь, куда уже выехал генерал. Старик ждёт их на завалинке, опираясь подбородком на костыль, он, как пишет Куприн, был даже не седой, а какой-то зелёный. Высоких гостей сопровождают местные учителя, члены городской ратуши, гарнизонные офицеры.
Его начинают испытывать, спрашивают, видел ли он Наполеона. Старик отвечает, что видал и близёхонько. Его спрашивают о подробностях, и он рассказывает, что тут когда-то стояла хата с балконом, на котором стоял Наполеон. Мимо шли войска, много войск, а Наполеон сошёл с балкона, потрепал его, мальчика шести лет, по голове и спросил, не хочет ли он поступить в солдаты. А одет Наполеон был обыкновенно — в серый сюртук и шляпу о трёх углах.
— Прекрасно! Восхитительно! — кричит Ренненкампф, потому что этот старик точно отвечает тем представлениям, которые есть об идеальном очевидце великих событий. Но тут влезает начальник городского училища и спрашивает старика, какого роста был Наполеон.
Старик вдруг пробуждается, и голос его, до того неслышный, вдруг крепнет: «Какой он был-то? Наполеон-тот? А вот какой он был: ростом вот с эту березу, а в плечах сажень с лишком, а бородища — по самые колени и страх какая густая, а в руках у
