сына о том, как жить, отец, в свою очередь, спрашивает сына — а сколько тебе лет? И когда сын отвечает, что ему двадцать два года, отец сообщает — а мне двадцать… и исчезает. И вы хотите, чтобы мы поверили в правдивость такого эпизода? Никто не поверит! Все знают, что даже животные не бросают своих детенышей. Если щенка возьмут от собаки и бросят в воду, она сейчас же кинется его спасать, рискуя жизнью.
Можно ли представить, чтобы отец не ответил на вопрос сына и не помог ему советом, как найти правильный путь в жизни?
А сделано так неспроста. Тут заложен определенный смысл. Детям хотят внушить, что их отцы не могут быть учителями в их жизни и за советами к ним обращаться незачем. Молодежь сама без советов и помощи старших должна, по мнению постановщиков, решать, как ей жить» [299].
Сцена в фильме «Застава Ильича» была следующая: к сыну в шестидесятые годы являлся среди бессонной ночи убитый на фронте отец, и диалог у них шёл такой.
«Мне надо, чтобы ты мне многое объяснил. Я никому так не верю, как тебе. Мне сейчас очень хреново!
— Тише, — говорит ему отец, — ребят разбудишь. Сергей оборачивается и видит, что он уже не в своей московской квартире, а в землянке, кругом спят солдаты, и он спрашивает:
— Они живы?
— Не знаю, — говорит отец, — Я могу показать только тех, кого убили раньше меня. Вот его, и этого, и этого. Их всех убили утром, очень рано, часов в пять. В атаке. (А, между тем, Сергей видит спящих Славку с Колькой).
— А ты? — спрашивает он.
— Меня убили через день. Тоже утром. Тоже в атаке. Дождь был. Осень.
Он говорит об этом спокойно, просто был дождь и осень.
— Я тоже хотел бы бежать рядом.
— Не надо.
— А что надо?
— Жить.
— Да. А как?
— Сколько тебе лет? — спрашивает отец.
— Двадцать три.
— А мне двадцать один. Как я могу советовать?» [300]
История показала, что этот элемент споров никуда не делся, и все время возникают новые хрущёвы и хуциевы. Но прав был, кажется, автор сценария Геннадий Шпаликов. Это очень неприятно, но нужно думать самому, и отвечать на этические и эстетические вопросы — тоже.
Пора. Больше никто не придёт.
20.05.2019
Неумолимое время (о генерале Ренненкампфе и сакральных юбилеях)
В разных разговорах вокруг Дня Победы и вообще о войне (а от нас не так далеко национальный день скорби 22 июня), часто возникает вопрос: теряется ли острота восприятия этих событий семидесятилетней давности. В своё время я застал стариков, ходивших в те же бани, что и я. В шестьдесят пятом, когда Победу снова стали праздновать широко им было по сорок, молодость по нашим временам, а я только родился. В начале семидесятых им было меньше, чем мне сейчас, и я видел их тела, с разными белыми и фиолетовыми шрамами, которые никого не удивляли. Потом их становилось меньше и меньше, да и вряд ли врачи разрешают оставшимся ходить в общественные бани.
Время неумолимо, и сакральное отношение к той войне поддерживается совсем другими людьми. Тут именно вопрос отношения, потому что есть какая-то грань поколений, за которой боль ослабляется. Горе потерь на уровне дедушек и бабушек в сороковые ещё хранят их внуки. Погибших в годы Первой мировой и даже Гражданской войны оплакивают меньше. Имён родственников, сгинувших в Крымскую кампанию не помнят вовсе. В этом ужасное свойство времени — человек, умиравший на севастопольских камнях, страдал не меньше, чем его правнуки там же, но от него — только надпись на памятнике типа «и ещё 200 нижних чинов».
Любая война сакральна, и история всегда повторяется. Сперва споры ведут очевидцы, их хор нестроен, ими могут руководить разные мотивы, их воспоминания безжалостно режет цензура (или редактор), они возмущаются следующими поколениями. Потом всегда возникают люди, присваивающие символический капитал. Так происходит с любой верой, когда адепты начинают теснить отцов-основателей.
Тут есть хороший пример — Отечественная война 1812 года. Циклы отношений к ней были примерно такие же (но, понятно, что обсуждение фиксировалось лишь среди образованного сословия, а интернет ныне общедоступен).
К примеру, когда Лев Толстой выпустил в свет «Войну и мир», было живо довольно много ветеранов. Они возмутились — от офицеров до Петра Андреевича Вяземского (примерно так же ругали какого-нибудь Астафьева или Владимова). Среди написавших отповедь Толстому был такой очень интересный человек Авраам Сергеевич Норов. Он потерял ногу на Бородинском поле, выжил, вернулся в армию, потом, стуча деревянным протезом, объехал Ближний Восток (арабы его звали «старик-деревяшка»), написал первый путеводитель по Святым местам и недолго был министром. Так вот, этот Норов горько сетовал в духе: "Да вы же сами артиллерийский офицер, граф, как вы можете, да товарищи мои павшие со стыда бы сгорели, да за то ли мы умирали «и проч., и проч. Он начинал так: «Читатели, которых большая часть, как и сам автор, еще не родились в описываемое время, но ознакомленные с ним с малолетства, по читанным и слышанным ими рассказам, поражены при первых частях романа сначала грустным впечатлением представленного им в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества, но вместе с тем имеющего влияние на правительство; а потом отсутствием всякого смысла в военных действиях и едва не отсутствием военных доблестей, которыми всегда так справедливо гордилась наша армия. Читая эти грустные страницы, под обаянием прекрасного, картинного слога, вы надеетесь, что ожидаемая вами блестящая эпоха 1812 года изгладит эти грустные впечатления; но как велико разочарование, когда вы увидите, что громкий славою 1812 год, как в военном, так и в гражданском быту, представлен вам мыльным пузырём; что целая фаланга наших генералов, которых боевая слава прикована к нашим военным летописям, и которых имена переходят доселе из уст в уста нового военного поколения, составлена была из бездарных, слепых орудий случая, действовавших иногда удачно, и об этих даже их удачах говорится только мельком, и часто с ирониею. Неужели таково было наше общество, неужели такова была наша армия, спрашивали меня многие? Если бы книга графа Толстого была писана иностранцем, то всякий сказал бы, что он не имел под рукою ничего, кроме частных рассказов; но книга писана русским и не названа романом (хотя мы принимаем её за роман), и поэтому не так могут взглянуть на неё читатели, не
