Кажется, Ребров не воспринимает всерьёз эту гремучую смесь национализма и православия, которой заражена «передовая» часть эстонской эмиграции. Но и не спешит отдаляться от людей, которые некогда были очень ему близки. Художник предпринимает попытки доказать бессмысленность новой идеологии: «Человек – ничто, – говорит он. – Человек не может изменить историю». На что получает вполне вразумительный ответ от Ивана Каблукова: «Очень даже может, иной человек сам не подозревает, что история сквозь него идёт... Я трезво смотрю на свою роль. Я всего лишь крыса, которую заразили чумой и направили во вражеский лагерь. Какая-нибудь дрянная тварь империю может на колени поставить. Сколько городов горело[?]»
Реброву в какой-то степени повезло: против этой чумы у него иммунитет, хотя заразить его, конечно, пытались. Впрочем, иммунитет этот оказался банальной трусостью: Ребров прекращает помогать фашистам только после того, как попадает в руки властей. Испугавшись, он перестаёт передавать корреспонденцию из Харбина, но призрак фашизма преследует его ещё долго: «…появились противные бабочки; у меня есть подозрение, что они заехали с посылочкой из Харбина; мотыльки бархатные, бледно-лиловые, маленькие. Надо чем-то травить».
Реброву хочется вытравить своё трагическое прошлое, вытравить идеи, вытравить мысли и знания, которые не дают облегчения человеку. Ещё в начале книги он признаётся, что от мысли не может быть никакой пользы: «– Мысль… Обязательно вам нужна мысль. – В голове у Бориса вспыхнуло. – Я уже задыхаюсь от мыслей! Не знаю, как от них избавиться! Пыль смахнул, и нет пыли. А вот Киркегаарта или Ницше, если прочитал раз, до конца жизни с ними жить будешь. А они там, внутри, что-то с тобой делают. Хочешь, не хочешь, поздно. Впустил, значит, что-нибудь будет. Старый диван из комнаты можно выкинуть, а Достоевского не выкинешь» .
Философия Бориса проста и понятна. Каков прок от мысли, идей и искусства, если вокруг нищета и разврат, если ты умрёшь и превратишься в ничто? Умирающая от туберкулёза и погрязшая в эзотерике писательница Гончарова предсказывает чуть ли не всей русской эмиграции смерть в 1940 году. Мы, читатели, с высоты свершившейся истории понимаем: оснований ей не верить нет. У эстонской эмиграции нет будущего. Понимает это и Борис Ребров. Надежды нет, впереди лишь смерть и распад. Записи в дневнике художника всё более пессимистичны: «Я боюсь смерти, как животное, к которому приближается мясник… Смерть – это пустая комната, предельное обнажение, окончательный распад бытия. Кому достанется моя каморка? Кто в ней теперь будет жить? На полке я оставил книги, на стенах – картины, в чулане чемодан, тетради и журналы. Кто их прочтёт? Может, следующий жилец ими цинично растопит печь. Каждое существо стремится к теплоте и сырости, к хлюпающей складке, к сочащейся титьке, потому что каждое существо окружено небытием (человек ни к чему не присоединён, ни с чем не связан – отбросить эти иллюзии! – человек одинок и точка)» .
Впрочем, Андрей Иванов всё же оставляет нам отсвет надежды. Ребров жив, ему удаётся выбраться из Эстонии. Только вот что это меняет? Даже если выживет, он так и останется сухой, треснувшей, бесплодной деревяшкой, оторванной от почвы, удел которой – трухлявость, гниль и небытие.
Евгений ФУРИН , г. УСТЬ-ЛАБИНСК
Теги: Андрей Иванов. Харбинские мотыльки
Русская антиутопия. Антология. - М.: Б.С.Г.-Пресс, 2014. – 636 с. – 3000 экз.
Жанр антиутопии возник в России в первое десятилетие после революции. Опасность и непредсказуемость социальных потрясений породили его. Эта ветвь русской литературы оказалась плодотворной и многообразной. Роман, повесть, рассказ, драма, притча – вот далеко не все жанровые "вместилища" авторских замыслов. Русская антиутопия, как правило, одновременно традиционна и остросовременна. Роман Замятина «Мы» – «архетип антиутопии», как его называют критики, не только заложил основу для плодотворного развития жанра в мировой литературе, но и сделал сам жанр достоянием культурной традиции XX века. Естественно, роман вошёл и в представляемую антологию. Вообще же издание составляют произведения 1910–1920-х годов, являющие нам самые ранние образцы антиутопии: рассказы «Гибель Главного города» (1918) и «Рассказ об Аке и человечестве» (1919) Ефима Зозули, повести «Ленинград» (1925) Михаила Козырева и «Клуб убийц Букв» (1927) Сигизмунда Кржижановского.
«Гибель Главного города» – первая книга Зозули. Конфликт рассказа, давшего название сборнику, строится как противостояние «верхнего» и «нижнего» городов. В результате этого противостояния сытость, бытовая благоустроенность и относительное спокойствие обретаются в обмен на моральное и физическое рабство. Этот конфликт становится в дальнейшем основным в жанре антиутопии XX в.
Михаила Козырева сравнивали со Свифтом. Сын кузнеца, он вылетел из Политехнического института «за политику». Повесть «Ленинград» во многом автобиографична. Речь ведётся от лица революционера-нелегала, осуждённого на смерть в 1913 году. Пытаясь бежать из тюрьмы, герой притворяется мёртвым, как Эдмон Дантес, и просыпается в гробу[?] в 1950 году. Квартирный вопрос, неподходящие знакомства, поиски работы, брак по расчёту – со всем этим ему предстоит столкнуться в мире, о котором он мечтал в революционной юности. Козырев, кстати, сочинил несколько романсов, которые давно потеряли автора: «Называют меня некрасивою», «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали».
Сигизмунда Кржижановского Георгий Шенгели назвал «прозёванным гением». Первая его книга вышла через 39 лет после смерти. Теперь его считают «русским Борхесом» и «русским Кафкой», много переводят и издают. «Клуб убийц Букв» – это экспериментальный текст, который трудно подладить под традиционные жанры.
В некий тайный клуб рассказчика приводит состоящий в нём знакомый. Члены клуба рассказывают безумные истории, каждая из которых содержит множество философских и социальных проблем. Здесь найдутся и притчи, и собственно антиутопии, и фантастика, и пьесы Шекспира. Конец «Клуба убийц Букв» открытый. Каждый может домыслить его самостоятельно.
Специфика русской антиутопии тесно связана с её антиподом – утопией. С момента зарождения антиутопического жанра утопия начала испытывать сильное влияние с его стороны и в дальнейшем уступила антиутопии лидирующие позиции. Представляемая антология ярко об этом свидетельствует.
Роман ВЕДЕНОВ
Теги: Русская антиутопия. Антология
Игорь Спивак. Стадий: Поэтический сборник. - Саки: ЧП "Предприятие Феникс", 2014. – 128 с. – 300 экз.
В книгу известного крымского поэта Игоря Спивака вошли стихи, написанные в разные годы. Трудно сказать, задумывался ли этот сборник как избранное, но именно таким его и воспринимаешь. Весь корпус текстов удачно делится на три тематические части – «Археология небес», «Гомер», «Стадий». Это относительно традиционные стихи; автор не стремится удивить нас экстравагантными рифмами или неожиданными образами. Он просто пишет о том, что видит, что слышит, что чувствует. Он не выдумывает свои тексты, не конструирует искусственно сюжеты по одной и той же схеме. Чуткость – вот, пожалуй, что отличает стихи Спивака:
Я слушаю август и слышу – вода
себя на себя умножает и делит.
И город плывёт наугад в никуда
асфальтовой рыбой четыре недели.
Однажды у Есенина спросили: «Как писать стихи?» И Есенин ответил: «Как можно проще, ибо так труднее». Можно сказать, что в какой-то мере Спивак следует завету Есенина. И, наверное, это правильно. Слишком много развелось сейчас стихотворцев, которые заняты не столько самовыражением, сколько самонавязыванием. Откроешь книжку такого деятеля, пролистнёшь пару страниц, а читать-то нечего – всё это было в сотнях других книг, у сотен других поэтов, которые писали куда как выразительнее[?] Сказать по-своему о том, что много раз говорили до тебя, можно, только если обладаешь настоящим талантом. И, смеем предположить, Спивак таким талантом обладает. Посмотрите, как лихо, задорно, легко он описывает пришествие весны:
Наступает весна – по тылам, по телам, как по лужам,
где любовники тонут не хуже незрячих котят,
наступает весна, как жена, не любимая мужем, –
только брызги летят!
Это настоящие стихи, в которых нет ни капли фальши. Что здесь любопытно – искренности у провинциальных поэтов обычно больше, чем у столичных. Так как человеку, живущему вдали от литературных тусовок, незачем притворяться. Но при этом у провинциалов частенько хромает техника. А вот Спивак технически достаточно подкован и, живи он в Москве, был бы куда известнее. Многие его тексты ничуть не уступают тем, кого принято считать стилистами:
