Статья Ш.Султанова будит мысль, стимулирует концептуальные новации, и в этом именно великая заслуга автора. Пусть даже мысль побуждается к работе ощущением несогласия с какими-то из тезисов Ш.Султанова.
На мой взгляд, в частности, неверно утверждение, будто Сталин во всех своих конкретно политических проявлениях был революционером, принадлежал к той "когорте", которую он сам именовал "орденом меченосцев".
Если этот орден благодаря сталинской целенаправленной деятельности и был создан, то реально он служил вовсе не революции, а российскому государству, пусть в превращенной его форме, утверждавшейся во внешнем преодолении и отвержении старого российского мироустройства.
Тем не менее, это мироустройство возобладало, и историческая заслуга Сталина состояла именно в том, что он сознательно отождествил сначала свой личный интерес как политика с нуждами государственности, а потом переориентировал на это служение и партию.
Вообще, делать революцию, подвизаться в подполье — не значит быть революционером по призванию. Революционер по призванию — существо по определению беспочвенное, ему и в самом деле все равно, где делать революцию. Таких людей в истории русской революции было много. Довольно напомнить, скажем, о Ф.Раскольникове, который, оказавшись в мае 1920 года в Северной Персии, всерьез вознамерился способствовать персидской красной революции, хотя московские большевики, при всем их умении замаскировать государственный интерес пышными фразами, с самого начала рассматривали эту персидскую экспедицию лишь как средство локального давления на Англию с целью принудить ее пойти на скорейшее дипломатическое признание РСФСР.
Можно привести и более известный пример — главного сталинского оппонента Л.Троцкого. Хотя он, казалось бы, создавая на руинах прежней новую армию выполнял чисто государственническую задачу, все же пафосом российской государственности отнюдь не проникся. Одно то, сколь органично он вписался в фантастическую деятельность по подготовке новой, троцкистской, революции в мировом масштабе, — после депортации из СССР — доказывает, что вот Троцкий-то и был "революционером до мозга костей", "несгибаемым борцом" и т.д.
Здесь применимы разные высокопарные эпитеты, скрывающие врожденную неспособность к созидательной работе, даже если, вопреки личным пристрастиям, обстоятельства и побуждают порой такую работу вести.
Другое дело — Сталин. Ведь он унаследовал от Ленина, вождя-визионера, пусть и удивительно гибкого политика, но одновременно и жестокого фанатика — поистине Россию во мгле, в развалинах, на которых буйная фантазия генерала П.Краснова-романиста сооружала свой государственнический миф с обновленным квазимонархическим устройством. Сталин такую квазимонархию воссоздал на деле, не по-красновски, а по-своему. Конечно, выдвиженец из второго ряда революционных вождей, он не мог сразу навязать революционной партии, а тем более пресловутой "ленинской гвардии", курс на созидание государства, на его реконструкцию, а не на разрушение и строительство замков на песке.
Как известно, в конце 20-х годов последовала новая революция, существенно оживившая революционаристские силы и в правящей партии, и в обществе. Однако стоит подчеркнуть, что даже столь разрушительная по методам проведения репрессивная кампания, как коллективизация, диктовалась и жестким государственным интересом. Не мобилизовав весь хлебный ресурс, абсолютно весь, "под метелку", в разоренной стране невозможно было спешно создавать военно-промышленную мощь. А она, при всех условностях, была создана, и СССР во Второй мировой войне в куда меньшей степени зависел от помощи союзников, нежели Россия в Первой мировой. Разумеется, этот подспудный, эгоистический интерес государства-Левиафана маскировался, на потребу массам, революционной фразеологией, иллюзиями элит и масс насчет прогресса мировой революции.
Сталин в рядах тех, кто делал революцию, но, по сути, революционером не являлся, был не одинок. Можно привести пример, скажем, О.Куусинена. Этот уже куда более профессиональный революционер, как бы эмигрант из Финляндии, член руководства Коминтерна, на деле оказался российским государственником, вполне интегрировался в высшую советскую правящую бюрократию. То же — и А.Микоян, революционер-практик, обладавший всеми талантами высокопоставленного бюрократа.
Ряд этот можно продолжить, но, думается, мысль ясна: профессиональный революционер во многих случаях относился к революции как к мастерской, а не как к храму, как к тяжелой работе, а не как к вдохновенному священнодействию.
Так мы подошли к другому, думается, спорному тезису Ш.Султанова, к религиозному, будто бы отношению Сталина к марксизму. Стоит оговориться, что "религиозность" — понятие достаточно емкое, полисемичное, автор статьи и ее читатели могут увидеть в нем разные грани, разные аспекты. По сути, оспаривая тезис, фактически можно его и подтвердить. Но все же, думается, следует уточнить, что Сталин понимал необходимость новой квазирелигии для масс, сам в то же время, будучи свободен от обожествления книжной теории. Видимо, в этом пункте я близок к Ш.Султанову, коль скоро он пишет о понимании Сталиным необходимости "исторического творчества масс".
Однако в собственном отношении Сталина к теоретической догматике наблюдался столь явный прагматизм, что просто невозможно не усомниться в его имманентной революционности и религиозной преданности марксизму.
После завершения коллективизации, по мере все более неблагоприятного изменения внешнеполитической ситуации, Сталин стал настойчиво педалировать государственно-патриотические мотивы, даже возрождать только что осужденные и запрещенные традиционные формы бытия.
Имею в виду восстановление в 1936 г. новогодней (бывшей рождественской) елки, восстановление в 1935 году казачьих воинских формирований, реабилитацию казачества — примеры можно множить.
Обращение же к "славному прошлому", апогей которого приходится на военные и первые послевоенные годы, уходит корнями именно в середину 30-х.
Где тут бесконечная преданность идее революции? Напротив, развороченное, разбитое и униженное революцией традиционное российское государство, единственная территориальная база правящего режима, который создавался как локомотив мировой революции, было восстановлено Сталиным в правах, не только в правах реальных (тут особенно и заботиться не надо было, так как Россией могла управлять только имперская бюрократия, пусть под другим названием), но в праве на престиж, на народное уважение и почитание.
К той же государственнической линии относится и восстановление Сталиным — до известных пределов — разгромленной и, казалось, обреченной на уничтожение церкви. При этом Сталин оставлял без последствий наскоки на церковь со стороны высокопоставленных ортодоксов. А усилились эти нападки задолго до хрущевского гонения: в начале 1949 года под началом М.Суслова был подготовлен антицерковный документ ЦК ВКП(б), положенный Сталиным в долгий ящик.
При этом Сталин, понимая роль официальной идеологии, не отвергал ее. Он, к тому же, вполне ощущал себя предназначенным к ее толкованию и развитию. Отсюда, скажем, "Экономические проблемы социализма в СССР". Да и кроме того было вполне ясно, что именно безрелигиозная, вернее, равнодушная к конкретным проявлениям конфессиональности идеология, только и могла в новых условиях максимально интегрировать полиэтничную и полукультурную страну. Но в этом — ни на гран "беззаветной преданности" революции, ни капли религиозного отношения к революционной теории.
Если говорить об аналогиях, то, конечно, в таком государственническом прагматизме Сталина перещеголял Мао Цзэдун. Принадлежа к принципиально арелигиозной цивилизации, Мао Цзэдун и атеистическую идеологию трактовал грубо материалистически. "Основной принцип марксизма, — будто бы говаривал Мао, — это, чтобы сюда (показывал пальцем, куда именно) входило, а оттуда (тоже показывал) — выходило".
Но Мао Цзэдуну было легче и по другой причине: авторитет марксизма в Китае был невысок. Сотни миллионов людей просто не знали, кто такой это Ма Кэсы. А те, кто знали, были убеждены, что ничего особенного не мог придумать этот варвар с северо-западного захолустья. Ведь все давно уже придумано в Поднебесной, и заморским чертям с возвышенной переносицей остается лишь смиренно воспринимать от Китая его тысячелетнюю мудрость.
О сугубо прагматическом отношении Сталина к коммунистическим догматам говорит и еще один полузабытый факт. Ведь не Хрущев в 1961 году, а Сталин в 1950-м, явно преждевременно, если судить "по науке", первым стал ориентировать советский народ на близость, реальную достижимость, осязаемость коммунизма. Именно тогда советская пропаганда ввела в оборот выражение "великие стройки коммунизма". Естественно, такая новация была освящена именем Сталина, да и практически никак не могла обойтись без его санкции.
