Ее казнили с третьей попытки: сначала казнь (уже назначенную и объявленную ей) отменили из-за мороза, через некоторое время – потому что яд для смертельной инъекции показался экзекуторам «мутным». И только на третий раз – да.
Так вот – огромное количество комментаторов этого моего поста с каким-то восторгом высказывались в пользу смертной казни и даже сетовали, что применяют ее редковато.
Это я к чему? К тому, что последние пятьдесят лет культура неотступно занимается препарированием государственного насилия и демонстрацией того, что, убивая убийцу, система совершает худшее преступление, чем преступник. Хотя бы потому, что убийца – подверженный эмоциям человек, а государство – бесчувственная машина. Но, дорогие Труман Капоте, Энтони Бёрджесс, Стенли Кубрик, Джон Гришэм, и проч., и проч., – зря вы трудились. Никого-то вы не убедили. Ну или почти никого.
Так что не будем выпендриваться. Главная функция этого самого культурного журналиста – просто-напросто рекомендательная. Как заповедовал мне мой первый главный редактор, «посмотри фильм, напиши, как играют актеры, в чем режиссерская фишка и стоит ли мне тратить на это два часа времени».
Я тут решила понять слово «рекомендательный» в самом прямом из смыслов. Отобрала десять текстов про книги/фильмы/сериалы, которые я именно что рекомендую. И расставила их в хронологическом порядке. В смысле – в порядке написания. В конце концов, такой порядок не хуже любого другого.
18.03.2011
«Это было лето, когда умер Джон Колтрейн, лето „Хрустального корабля“. Дети цветов выходили на антивоенные демонстрации, а в Китае прошли испытания водородной бомбы. В Монтре Джими Хендрикс зажег свою гитару. На средних волнах крутили „Оду Билли Джо“, а в кинотеатрах – „Эльвиру Мадиган“. Это было лето бунтов в Ньюарке, Милуоки и Детройте. Лето любви. И в его странной, будоражащей атмосфере произошла случайная встреча, изменившая все течение моей жизни.
Это было лето, когда я встретила Роберта Мэпплторпа».
Впервые Патти Смит увидела Роберта Мэпплторпа в июле 1967 года. Тогда 20-летняя (с Мэпплторпом они ровесники) Патриция Ли Смит без копейки денег и без четко сформулированных планов (кроме плана «быть свободной») приехала в Нью-Йорк из Нью-Джерси. Переночевать она хотела у друзей, учившихся в Бруклинском колледже искусств, но они, как выяснилось, куда-то переехали. Их бывший сосед, по словам хозяина, возможно, знал их новый адрес. «Я вошла в комнату. На железной кровати спал мальчик. Он был худой, бледный, с копной темных кудрей. Рубашки на нем не было, на шее – нити цветных бус. Я стояла и смотрела на него. Он открыл глаза и улыбнулся».
Патти Смит и Роберт Мэпплторп – безусловные культурные иконы. И хоть не так уж много найдется тех, кто постоянно и преданно слушает ее песни, а также тех, кто знаком с его творчеством за пределами набора работ, неизменно печатающихся в изданиях по истории фотографии, – но легендарность этих фигур не вызывает сомнения. Сделанная Мэпплторпом фотография Патти Смит для обложки ее альбома Horses (1975) являет собой квинт эссенцию семидесятых, причем не настоящих, а таких, какими мы хотели бы их помнить.
За таких персонажей всегда боязно. Страшно, что вот эта вот смотрящая с фотографии ни на кого не похожая худая девушка вдруг начнет говорить общеизвестностями и штампами, примыкать к лагерям, как-нибудь особенно выпячивать собственную роль в истории и так далее.
Относительно книги Смит Just Kids («Просто дети»), получившей в 2010-м Национальную книжную премию (ее перевод на русский должен выйти в издательстве Corpus), ни одно из таких опасений не оправдывается. Это воспоминания, начисто лишенные авторского эгоизма. Как будто пишущая их Патти Смит – всего лишь свидетель того, что с Патти Смит происходило.
А происходило, ясное дело, головокружительно много всякого – от жизни в легендарном Chelsea Hotel («кукольном домике в сумеречной зоне»), в баре которого Дженис Джоплин могла болтать с Джими Хендриксом, а Грейс Слик из Jefferson Airplane – с Уильямом Берроузом, – до короткого романа с Сэмом Шепардом. Или, например, вот такой эпизод: «Одним дождливым днем я пыталась купить себе сэндвич с салатом в излюбленном хиппи кафе-автомате в Бруклине. Я опустила в щель два четвертака, не заметив, что цена выросла до 65 центов. И в это время голос за моей спиной сказал: „Вам помочь?“»
Это был Аллен Гинзберг. Он заплатил за сэндвич и чашку кофе и пригласил Патти за свой стол, заговорил об Уолте Уитмене, а потом вдруг наклонился и посмотрел на нее очень внимательно. «Ты что, девочка? – спросил он и рассмеялся: – А я-то принял тебя за хорошенького мальчика». Как раз незадолго до этого Роберт Мэпплторп признался Патти в своей ориентации, так что сущность недоразумения была ей понятна, и она быстро ответила: «Вот оно что! Значит ли это, что я должна вернуть сэндвич?»
Но, рассказывая и такое забавное или, наоборот, что-нибудь совсем грустное вроде истории самоубийства ее возлюбленного, поэта Джима Кэрролла, Смит не теряет своей главной интонации – интонации спокойной самостоятельности, и тогда, и теперь.
Лучшая иллюстрация такой авторской позиции – один из первых в книге пассажей об Уорхоле. Вернее, об отношении к нему – ее и Мэпплторпа. «В июне 1968-го Валери Соланас выстрелила в Энди Уорхола. Это очень расстроило Роберта, несмотря на то что вообще-то он не испытывал особых эмоций по поводу других художников. Но перед Уорхолом – документирующим картину бытия на своей недоступной „Фабрике“ – он почти преклонялся.
У меня не было таких чувств к Уорхолу, как у Роберта. Уорхол занимался культурой, которую я старалась избегать. Я ненавидела суп и не испытывала ровно ничего по поводу банки».
Это пренебрежение и супом, и банкой особенно ценно еще и потому, что оно наказуемо – особенно в то время, когда жизнь правильной богемы была жизнью в вечном (и почти всегда незримом) присутствии Уорхола. В том же 1968-м стараниями Роберта они с Патти получили доступ в заднюю комнату знаменитого клуба Max's Kansas City. За самым привилегированным круглым столом там сиживали Раушенберг, Лихтенштайн, Джон Чемберлен, Боб Дилан, Нико, Дженис Джоплин и члены группы The Velvet Underground. Роберт настаивал, чтобы они ходили туда чуть ли не каждую ночь: «Это было как будто темное кабаре, проникнутое маниакальной энергией Берлина тридцатых годов. То тут, то там возникали кошачьи драки между старлетками и трансвеститами – и все это было напоказ, все они, казалось, проходили какое-то нескончаемое прослушивание у фантома. И этим фантомом был Энди Уорхол. Мне всегда казалось, что ему было на них просто наплевать».
Самой же Патти Смит всегда было наплевать на «прослушивания». Ни светские – приглашенная (опять же через Роберта) на обед к куратору отдела фотографии Метрополитена Джону Маккедри и его жене Максим де ля Фалез, бывшей модели Эльзы Скиапарелли (завсегдатаями в их доме были Бьянка Джаггер, Мариза и Барри Беренсон, Тони Перкинс, Диана и Эгон Фюрстенберг), она большую часть времени провела на кухне. Ни литературные – когда Роберт настоял, чтобы она явилась в знаменитый «салон» Чарльза Генри Форда, издателя влиятельнейшего интеллектуального журнала View, она чувствовала себя «как на воскресном обеде у родственников».
Вообще, Just Kids – это история любви (сначала вполне ортодоксальной юной влюбленности, а потом, когда Мэпплторп окончательно осознал себя гомосексуалистом, – глубинной, практически неразрывной дружбы) людей, диаметрально противоположных именно в смысле зависимости/независимости. Органически неспособной встраиваться Патти Смит – и принципиально встраивающегося Мэпплторпа, зависимого от мнений, от трендов, от необходимости казаться как раз независимым, от «фантома» Уорхола («главной задачей Роберта было сделать то, что еще не сделал Энди»), от успеха, который неизбежно сводится к «Слушай, я покупаю дом в городе, браунстоун, как тот, что был у Уорхола». (Это говорит Мэпплторп в 1989-м – уже смертельно больной СПИДом.)
При этом в тексте Патти Смит нет ни призвука самоупоенности или осуждения: она восхищена своим другом и благодарна ему за главное – за то, что он умел быть художником, артистом, за то, что он еще в юности продемонстрировал ей, что это такое, и заразил ее этим. Она любит его, именно такого, каким он был.
Они как будто бы делят ту эпоху пополам. Патти Смит воплощает собой ее взбалмошную духовность (иногда вполне сомнительную, вроде любимой ее мысли о том, что Артюр Рембо, Дилан Томас, Джим Моррисон и Лу Рид – поэты в одинаковом смысле слова), но всегда привлекательную, а Роберт Мэпплторп – ее великолепное тщеславие, сделавшее возможным окончательное превращение самолюбования в искусство.
