найду… Но я стал носить с собой разводной ключ. Как спросят закурить, я сразу ключ показываю — такая у меня инженерная смекалка.
Причем когда денег у меня сначала было немного, я в гостинице жил, а как завелись — проживал на барже. Ну, на Сене баржа стояла. Правда, не на фоне собора наши-дамы-из-парижа, где, по слухам, только бессмертные живут да актер Пьер Ришар. Нет, далеко, за Южпортом, если говорить по-нашему.
Я там познакомился с девчонками — все как у нас, одна пострашнее, другая посимпатичнее.
У одной из них и была баржа — настоящая, ржавая.
— Можешь, — говорят, — нам движок починить?
— Да посмотрим, чего ж нет.
Вот я и живу у них, работа — «не бей лежачего».
Да только симпатичная на меня внимания не обращает, впрочем, и та, что пострашнее, — тоже.
Я только по ночам слышу, как они за переборкой любятся.
Думал, что они как-нибудь дверь отворят. Нет, не отворили.
Правда, как дизель я починил, они мне «спасибо» сказали и даже билет домой купили.
Ну и ладно, думаю, встречи были без любви, разлука будет без печали.
И поехал на Родину.
У нас-то инженеру все двери открыты.
Это все потому, что никто ничего делать не умеет.
А еще он говорит:
…Была она девушка видная, красивая — спортсменка, комсомолка. И послали ее в Берлин со всяко-разной культурной делегацией. И отчего-то вступило ей в голову посетить могилу Бертольта Брехта. Ну, бывает, — он тогда был популярен очень. Да и то, отчего бы не посетить какую-нибудь могилу? Очень даже посетить. Могилы очень красивые бывают.
Ну так вот, выходит она из гостиницы и садится в трамвай. Отчего-то эта комсомолка решила, что всякий берлинский житель знает, где оная могила обретается. Да и то верно — к примеру, редкий москвич не знал, где могила Высоцкого. Как поймает его провинциальный житель, как спросит, где Высоцкий лежит, так тот сразу и отрапортует: на Ваганьковском кладбище, прямо у входа. Ну, и тут схожие ожидания, хотя дело много раньше было.
И вот эта комсомолка выбрала бюргера посимпатичнее и подсела к нему. Тот сразу насторожился, но виду не подал. А она и говорит, мобилизуя свой немецкий язык: Ich suche nach einer… ээ… Platz… wo… И тут забыла ключевое слово friedhof, то есть — кладбище. Ну, и как все мы, начала его объяснять, через имеющиеся слова: Ich schuldigung, говорит, bitte…. Ich suche einem Platz, wo gefallen… toten schlaffen!
Бюргер несколько стал отливать в бледность, потому что эта красавица ищет место, где спят мертвые.
А она, видя, что дело не клеится, продолжает, чтобы понятнее было:…Meine Mutter, dein Vater!
Тут немец совсем побелел, а она, наконец, выпаливает:…und Bertolt Brecht!
Тут старичок начинает обратно отходить в розовое, оживляется и называет ей не только номер трамвая, на который нужно пересесть, остановку, но и трехзначный номер кладбищенского участка.
Тут, ты понимаешь, мораль в том, что у немцев во всем порядок.
Но с кем спят мертвые, им дела нет.
А потом он еще говорит:
…А вот племянник у меня знаешь, какой упертый? Страх какой упертый. За неделю выучился на гитаре играть. Раньше ни бум-бум, а потом, слышу — играет. Ля-ля-ля, клен ты мой опавший и прочие интеллигентные песни. Выучился на программиста, а потом еще на экономиста. Устроился, значит, на железнодорожную станцию — программирует, то есть вагоны сортирует. В конце месяца программа полный отчет дает. Мы как-то интеллигентно сидим с братом, ну так селедочка, картошечка и другие удовольствия, так и он подсел. Я племяннику и говорю: «Ты сходи к начальству, посмотри ему в глаза, честно так посмотри и спроси, какой у тебя тут карьерный рост будет? А то и за программу твою тебе чего-то не доплатили». Сказал я и забыл. А мне брат потом рассказывает: «Сынок мой пришел к начальству на следующий день, а начальство ему бряк сразу — хрен тебе в грызло, а не карьерный рост. Тут у нас у самих родственников много непристроенных, и все такое. Сиди ровно да и вагоны сортируй. Скажи спасибо, что мы тебе на подработке позволяем еще цистерны считать».
Тут он на этот бряк — фигак, и заявление на стол. Так и уволился, а через месяц программа стала в конце месяца все вагоны обнулять. Эти-то хотели ему денег дать, отступного, да поздно. Племянник мой в это время поехал в Китай — то ли за барахлом каким, то ли посмотреть на что. И увидел, что там можно в университет поступить. Поступил и начал язык учить — он ведь упертый. А русских там много, но больше дети каких-то начальников, что жрут да пьют вонючую местную водку. После его на работу взяли — ничего себе работа, потому что он не только на разных языках говорит, но и разные предметы считать умеет. Потом он в Шанхай переехал, стал каким-то филиалом заправлять, поселился в гигантской башне. Женился на ихней девке — родители у нее сильно во время культурной революции пострадали, потому что интеллигенты были. Зажил нормально, нас всех в Китай вывозит. Хоть в той жизни мы ничего не понимаем, а только пьем вонючую китайскую водку, а уж о правильной селедке там и речи нет.
Но, как бы то ни было, племяш мне все отдельно кланяется, потому что понимает — главное в жизни вовремя спросить: «А какой у меня тут будет карьерный рост?»
А тогда он говорит:
…Я сумасшедших боюсь и сумасшествия боюсь — тут ведь всегда так, чего в себе подозреваешь, того и боишься. А у меня пару раз припадки были — сижу я этак на стуле, а потом ощущаю, что весь в крови и лежу на полу. А кровь оттого, что у меня нос разбит и губа. А так больше ничего не помню. Ну и панические атаки у меня были несколько раз — как-то разбирал я старые газеты, складывал в стопочки. Ночью дело было, а ночь — глухая, никого со мной нет, и тут такой ужас подкатил, прямо беги вон, в морозную темень: «Кто я, откуда, зачем прожил так бестолково свою жизнь?! Как это все стыдно, как нестерпимо, что нужно прямо разом кончить все это!»
Но побегал по комнате и успокоился.
Тут всегда надо что-нибудь поделать: побегать, тяжесть какую-нибудь поднять. Чтобы, значит, кислород в себе уменьшить. Или подышать в пакет, но это еще пойди найди пакет подходящий.
А так
