я докторам не верю. У меня при этом даже было несколько психоаналитиков в друзьях, и как закон, как аксиому вывел я такое правило — ни копейки! Ни копейки этим жуликам!
А то вот приходит он ко мне и говорит: такой, говорит, сеанс был тяжелый, прям с ума схожу! Дай водки!
Хлобыстнет сто пятьдесят грамм, и видно, как ему полегчало. Ну, думаю, вот жук — для того, чтоб пациентам полегчало, он с них несметные тыщи дерет, а верное лекарство, значит, для себя припас. Меньше пятидесяти рублев, да и те — мои.
Ни копейки, говорю!
Или вот прислали к нам в городок инженера для насосной станции. Хороший инженер, грамотный. За границей побывал, в Париже жил. А так вижу: тоже малахольный. У него тоже панические атаки были, так он своим умом пришел к тому, что это физическими упражнениями надо лечить. У него кеды наготове стояли, чуть что — он выпрыгивает из дома, как физкультурник, и ну вокруг своей котельной круги нарезать. Так у нас собаки повадились за ним бегать — бежит он спереди, за ним целая свора, шум, лай. А как нагонять начинают, так он штакетину из забора выламывает и ну от них отмахиваться.
От такого лечения его панические атаки враз проходили.
Ну, а я так скромно лечился.
Меня настоящие врачи хвалили. Настоящие врачи — это, значит, психиатры. Вот их — уважаю. Они действительно лечат.
Мне и жена-покойница перестала являться.
Простила, значит.
В общем, как мне на суде сказали, так и вышло.
Потом он говорит сурово:
…А ты, парень, евреев держись. С евреями не пропадешь. Кто за нас заступится, когда прижмут, когда обвинят в том, что мы все войны развязали из народной любви к душегубству.
И вот тогда евреи выйдут, старые такие, со своими медалями и орденскими планками, и нас защитят.
Потому что у евреев нынче сила.
Они повсюду. Тут с кем коньяку выпьешь, а после коньяка-то и не такое полезет.
Так-то беседуешь с кем в поезде — чистый татарин. И за Казань-то ему обидно, и чувствуешь, как в нем кровь татарская играет, рука к кривой сабле привычна.
А хватишь по двести из железнодорожных стаканов — глядь: он по-прежнему сидит напротив тебя, а уж чистый хасид, и шляпа на нем откуда-то взялась черная, и борода в крошках.
И сам не разливает, а тебя просит, потому что вечер пятницы настал.
У них-то все по-быстрому — у тебя еще пятница, а у них уже суббота, и коньяк быстрее кончается.
Я евреев знаю, у меня синагога в соседнем доме.
Вот у меня рядом с домом магазинчик, знакомая продавщица — я у нее всякую мелочевку покупаю.
Лампочки, веревочку; клей, который все клеит — пальцы сожмешь с этим клеем — до смерти со щепотью, как Иуда, ходить будешь. Не разожмешь.
Эта продавщица рассказывает, что пришел к ней хасид, хотел купить скотч.
— Нет, — говорит, — у нас сейчас скотча. Не подвезли. Но я вам могу дать свой, только принесите обратно.
Принес через десять минут. И — в подарок две пачки мацы.
— На сколько просрочена? — спрашиваю я свою продавщицу. Спрашиваю с пониманием, деловито.
— На три года, — мгновенно отвечает она.
Вот я тебе и говорю — с ними всегда договориться можно.
Или иначе он рассказывает:
…А вот бабка у меня была баечница. Анекдоты, значит, рассказывала, да не просто так, а будто пела. Что там твой Райкин. Помню я, как она начала историю про двух друзей, что с войны пришли. Один, значит, из города был, а другой из деревни. Городскому голодно, деваться некуда, а деревенский сразу кур завел, начал обживаться — откормился, одним словом. Ну а городской понял, что дело труба, да вспомнил, что у него гармонь от отца осталась. Надел медали, черные очки и сел с гармонью на рынке. Так лето и перебился. А как пришла осень — смотрит, его приятель с яйцами на рынок приехал.
Деревенский к нему подбегает, все никак понять не может: как, говорит, мы ж с тобой вместе с фронта ехали, и у тебя с глазами все в порядке было! Тому деваться некуда, и он начинает врать, что, дескать, в последнем бою его чуть контузило, а потом и постепенно слепота пришла. А пришла слепота, отворяй ворота, карманы на распашку, жизнь — промокашка. Деревенский дал другу яичко да попросил, чтобы потом он спел что-нибудь для него лично. Сидят они рядом у входа на рынок, а слепец поет жалобные песни. Но тут присмотрелся деревенский к шапке — и видит, что туда не только медь сыпят, а некоторые бабы и бумажки кидают. Да он со своими курами за неделю такого не заработает! И цап четвертную из шапки! А городской видит это, да что же тут поделать? Но все же не сдержался — стал на гармони наяривать и петь: «А я все вижу, вижу, Микола, сраное твое дело, товарищ мой боевой!»…
А потом он говорит:
…Мужчины как-то не очень стесняются. Женщины вроде стесняются больше. Это вовсе неправильно — перед болезнью все равны.
Я вот когда первый раз в больнице лежал — был здоровый такой.
И хер у меня был здоровый.
А тогда врачи не понимали, что со мной, стали путаться в показаниях, рассматривая мои анализы, тем более что вышедшая из отпуска заведующая раздала всем люлей, так что все доктора средних лет стали бегать в два раза быстрее и с выпученными, как у вареных раков, глазами.
Заведующей я заранее боялся.
И вот она пришла в палату и принялась меня осматривать.
Первым делом она обнаружила, что на мне нет трусов.
— О! — сказала она, несколько зардевшись. — Немного нескромно.
И представляешь, как я загордился.
Сразу настроение поднялось, и самочувствие улучшилось, и лечение как-то быстрее прошло.
Или вот еще он говорил:
…А вот знал я одного дедка на Колыме, что чеченцев это… эвакуировал. Он так рассказывал, что это было очень ловко организовано, ему, сержанту, выдали бумагу на две семьи и говорят, твое дело только эти, пусть другие хоть с пулеметом по улице бегут, не твое это дело. И действительно, человек тридцать убежало — от тех, кто отвлекался. Их потом месяца два ловили, но уже иными методами. А в бумаге все члены семьи перечислены, да еще пометки, где оружие лежит, стукачей-то там тоже хватало. Ну, в два часа и управились, сдали на станции под
