это — физкультура.
Снова сели в машины и поехали. За окошками кончился город, и я закрыл глаза, чтобы не видеть дорогу, по которой мне придётся возвращаться своим ходом.
Приехали в ресторан неясного названия. Стоя выпили шампанского комнатной температуры.
Тут я захотел сесть, но понял, что места-то для меня и нет.
То сяду с некоей рахитичной девицей — придёт муж и ласково тронет меня за плечо. Примощусь рядом со старичком, похожим на пианиста Горовица — подползёт его жена, смахивающая на черепаху. Все уже сели, а я болтаюсь вне строя.
Все уже накололи на вилки первый грибочек, налили большие и маленькие рюмки, звякнули тарелками. Капнули на соседкины платья, опрокинули что-то, наконец, а я всё бегаю — ищу себе места.
Уф, сел.
В самом дальнем углу.
Слева сидит величественная дама, похожая на воблу в костюме, дальше её сестрица, а справа жуёт какую-то траву человек с фотоаппаратом.
Чего бы ухватить? Вот маринованный огурчик… Ох, унесли! Нацелюсь-ка я на колбаску. Куда, куда!
Ну да без колбаски проживем, всё равно до выпивки мне не дотянуться, а минеральная вода вокруг меня уже выпита родственниками.
Они же неодобрительно посматривают на меня: кто, дескать, такой, и не просто ли он пришёл поесть на дармовщинку?
А мне и есть-то нечего, трескаю единственно зелёные химические огурцы.
— Что это вы ничего не пьёте, — спрашивает меня краснорожий человек.
— Служба не позволяет, — отвечаю я злобно.
— А где это вы… Ик!.. работаете?
— Да в одной не очень популярной теперь организации, — отвечаю.
— А-аа… — понимающе закивал головой краснорожий и, на всякий случай, отсел подальше, кого-то ещё спрашивает:
— Как зовут жениха, а?
— Денис Михайлович!
— А отца жениха?
— Сергей Львович!
— Э-ээ…
Но тут запели — по очереди все вместе.
— О чём дева плачи-и-ит, о чём дева плачи-и-ит… — пела пожилая родственница невесты вибрирующим голосом.
Одно крыло стола подпевало ей, другое затянуло ещё что-то. Кажется, про степь и ямщика. В этот момент неизвестный ублюдочный человек с кривыми зубами просунул в дверь свою рожу, ухмыльнулся и исчез. И сразу же заухал, задребезжал магнитофон, и побежали в пляс старухи, высоко задирая сухие ноги. Больше я ничего не помню до того самого момента, пока не состоялся вынос тела, пока не понесли невесту, стукая ею о стены. Пока я не пал в какие-то кусты, вскоре заблудившись в поисках ночного автобуса.
Всё.
06 июня 2002
Я вот о чем расскажу — о самоотверженности. Потому как самоотверженный человек сегодня — это пушкинист, который говорит народу о Пушкине. Он гораздо более рисковый оратор, чем матрос с маузером перед анархистами. Он покруче летчика-испытателя. Сейчас говорит, после юбилея и связанных с ним безобразий.
И хотя многие забыли про пушкинский юбилей, это всё так. Я и представить себе не могу, какой бы юбилей случился тогда, коли он был бы не после дефолта, а до.
И всё равно, современный пушкинист будто ведет разговор после большой пьянки. Будто бормочет о солнце русской поэзии наутро, когда главное свинство напомнить всем о поводе веселья. Голова болит. Бутылки под столом катаются…
О юбилее тяжело поминать после того как " А он, мятежный, ищет бури " — написано было на плакатах с бакенбардистом, что стояли вдоль дорог. И подпись на этих плакатах тоже была — Пушкин.
После того, как выпустили шоколадный набор " Ай да Пушкин". А в этом наборе — шоколадные конфеты, а на обертках этих конфет — сцены из пушкинских произведений. " Моцарт и Сальери " — это, видать, в связи с начинкой, а еще — для самых стойких — " Пир во время чумы".
Эвоно как.
После этого праздника у части нашего народа возникла-таки стойкая идиосинкразия к этому поэту, а спрос на портреты Дантеса вырос сверх всякой меры. И хочется острить да ерничать, чтобы потом снова можно было спокойно, не оглядываясь, сказать: "Я люблю Пушкина", ерничать, чтобы откреститься от той же фразы со словом любовь, замененной графическим сердечком.
Пушкину на это, разумеется, наплевать. Пушкин жил в тяжелое время. Голодное. И холодное. Бутылка "Вдовы Клико" стоила полкоровы. А ещё табак не курили, а нюхали. Ужас! Я пробовал. Некоторые скажут: "Что ж тут ужасного?". Дескать, одна понюшка табаку мозги прочищает и давление понижает, скажут они. Нет, отвечу я, пробовали мы ваш нюхательный табак. Пусть враги мира понижают себе давление таким способом. А мозги материя тонкая, черт разберет, что с ними происходит. Встанешь с утра — и как стекло. Чистый, значит. И нюхать ничего не надо. Итак, главное, что все-таки время было именно голодное.
Был исторический факт: каким-то детям, современным Пушкину, сказали, что он (Пушкин) — сахарный, а зад у него — яблочный. Натурально, дети сбежались, чтобы лизать. Были сильно разочарованы. Я читал это в письмах самого Пушкина. Так что история Гумберт-Гумберта тогда не случилась, а случилась несколько позднее.
А вот улыбаться — не надо. Не надо улыбаться-то. Лыбится по этому поводу никому не советую. Пушкина-то убили. Поэт, понимаешь, невольник, блин, солнце закатилось… Только то и успел, что памятник себе… Мучительно больно за него, за его бесцельно непрожитые годы. Пошто Пушкина убили?
Может нам это объяснит самоотверженный человек. А улыбаться мы не будем. Нехорошо. Дух праздника, похожий на дух похорон, еще не выветрился с наших улиц.
06 июня 2002
История про Пушкинскую площадь
Сегодня я подумал — интересно, если вечером в пятницу выбраться на Пушкинскую площадь, встретишь ли кого из знакомых, не сговариваясь? Потому как вчера, случайно притормозив, я обнаружил близ Пушкина моего давнего приятеля Лёшу Сивова, с которым мы не виделись лет пять. Нет, вру, года три. Однажды, так же случайно, я увидел на Пушкинской Торта. И как-то — ещё кого-то.
Сегодня я опроверг это заблуждение. Проехал мимо памятника, съездит туда-сюда по Дмитровке. Не обнаружил никого. Видел только какую-то тётьку с толстыми играми, быструю и вёрткую, которая, хохоча, тащила щуплого мужика к себе в норку.
07 июня 2002
Про ремонт много кто и много что говорил и писал. Про ремонт в России рассказывать — всё равно что про водку. Всяк знает, всяк страшится. Поелику отечественный ремонт что-то вроде жертвоприношения — сколько денег не вбухай — всё одно мало. И грязи полно, а как покрасишь потолки, да выйдешь на лестницу — а там мужик со страшным перфоратором, похожим
