– Боже мой, – говорю я ребенку. – Какое же это безобразие.
Я уверена, что это мальчик – сын, которого я всегда хотела. Его появление так ошеломляюще – так скоропалительно и драматично. Та-да! Так внезапно. Так театрально. Полнейшая секретность подготовительных работ, и вот он выскакивает, готовенький, на телеэкране, как будто это чертово шоу Паркинсона или что-то в этом роде.
А до чего удачлив! Этому парню явно повезло – у нас только один раз был незащищенный секс, ночью на Кипре, в те 20 минут, когда обе девочки спали. Он всю жизнь будет везунчиком, будет срывать банк в рулетку и находить друзей-миллионеров в очереди за продуктами. Он откроет золотое месторождение с первой промывки и найдет настоящую любовь в первый же день, когда решит остепениться…
– Я не могу тебя оставить, – говорю я ему с печалью. – Мир провалится в тартарары, если у меня появишься ты.
Потому что я ни на секунду не допускаю мысли, что должна рожать этого ребенка. У меня нет дилеммы, нет страшного выбора – есть спокойное, уверенное знание, что я не хочу сейчас еще одного ребенка, точно так же, как я точно знаю, что не хочу идти походом на Индию, стать блондинкой или стрелять из ружья.
Этимя снова заниматься не собираюсь – не собираюсь еще на три года превратиться в источник жизнеобеспечения для существа, которое плачем призывает меня, восстает против меня и знает, есть только одно место в мире, где становится легче, если что-то болит, – мой живот, и видит сны, в которых оно снова внутри меня. У меня есть две девочки, которых я обожаю. Я сдуваю с них пылинки, слежу за всем, что они делают, ревнивым взглядом, и это все, чего я хочу.
Раньше я боялась их смерти. Автомобиль! Собака! Море! Микробы! Пока не поняла, что это никакая не проблема: пока их будут везти на тележке в морг, я запущу руки в их грудные клетки, выну сердца, проглочу и рожу их снова. Они никогда, никогда не умрут. Я сделаю все для этих девочек.
Но для этого ребенка я сделаю только одну вещь – как можно быстрее, пока не стало слишком поздно.
Я благодарю медсестру, вытираю гель с живота и иду позвонить.
В 2007 году обозреватель The GuardianЗои Уильямс написала весьма здравую, замечательную статью о том, почему женщины считают обязательным предварять разговор о своих абортах заявлением: «Конечно, это огромная травма! Ни одной женщине это решение не дается легко».
Хотя у нас либеральное общество, рассуждала она, аборт негласно считается дурным поступком, однако милосердное государство полагает необходимым обеспечить правовую и медицинскую поддержку этого поступка, чтобы отчаявшиеся женщины не наделали еще больших бед, «обращаясь к Вере Дрейк».
Аборт никоим образом не воспринимается как верный выбор, в отличие от любой другой операции по устранению потенциально губительного для жизни состояния. Женщины никогда не станут публично говорить о своих абортах с облегчением и благодарностью. Вы нигде не купите открытку с пожеланием «Удачи в приеме постинора». Люди не склонны шутить по этому поводу, хотя существуют уместные шутки на самые спорные темы, в том числе о раке, Боге и смерти.
Кроме того, сама «неправильность» этого поступка имеет разную степень. Есть «хорошие аборты» и «плохие аборты» – как в скетче Криса Морриса в «Особом взгляде», про «хороший СПИД» и «плохой СПИД». У больных гемофилией, которые получили вирус при переливании крови, «хороший СПИД», и они заслуживают сочувствия.
А у гомосексуалистов, которые подхватили вирус от случайных половых связей, «плохой СПИД», и на них сочувствие не распространяется.
Изнасилованная девочка-подросток или мать, жизни которой угрожает беременность, – делают «хороший аборт». Они тоже не станут говорить о нем публично или ждать поздравлений от друзей, но хотя бы выйдут из трудного положения без позорного клейма.
На другом конце спектра – «плохие» виды абортов: повторные аборты, аборты на поздних сроках, аборты после ЭКО и – самое ужасное – аборты женщин-матерей.
Наш взгляд на материнство все еще настолько идеализирован и замутнен розовым туманом – мать, нежная дарительница жизни! – что, если мать отказывается давать жизнь еще одному существу, ее поступок кажется неприличным.
Ведь матери должны притворяться, что они любят и защищают всякую жизнь, на какой бы стадии возникновения или предположительного существования она ни находилась. Они обязаны – верим мы в глубине души – давать, давать и давать эту самую жизнь, пока не свалятся замертво. Лучшая мать – идеальная мать – вынашивала бы каждого ребенка, которого зачала, как бы это ни было разрушительно или губительно для нее, потому что ее любви хватило бы для всех и каждого.
Женщины, решившие сохранить беременность, поставившую их жизнь под угрозу («Врачи сказали мне, что еще одна беременность меня убьет, – но вот малыш Уильям!»), преподносятся в журнальных статьях как достойные восхищения. Вот оно, ходячее олицетворение любви и семейных уз, благодаря которым и жив мир в своем неисчерпаемом многообразии.
Как будто сама суть женщины – способность к бесконечной самоотверженной любви!
Знаете, я этой гипотезы не разделяю! А разделяю скорее одну древнюю, в сущности элементарнейшую и с богословской точки зрения антихристианскую идею. Один из главных вопросов, связанных с абортами, – когда начинается «жизнь» плода. Подразумевается, что если сделать аборт до того, как начнется «жизнь», то это будет «правильный» вид аборта. Однако и естественные науки, и философия до сих пор бьются над определением того, что есть начало «жизни», так не лучше ли начать дискуссию совсем с другого конца? Если беременная женщина имеет власть над жизнью, почему она не должна иметь власть и над не-жизнью? Неевропейские культуры знают эту концепцию. Индуистская богиня Кали является и матерью Вселенной, и пожирательницей всего сущего. Она жизнь и смерть. В религии древних шумеров Инанна, богиня секса и плодородия, имеет и другую ипостась – Эрешкигаль, властительницы подземного мира. Ведь это элементарное рассуждение: если женщинам, в соответствии с их биологическими функциями, предписано принимать, предоставлять убежище, выращивать и защищать жизнь, то почему они должны быть лишены и полномочия отнимать жизнь?
Я не защищаю тех, кто разбивает детям головы, и не поощряю поздние аборты. Но меня бесит идея, будто женщина, сделав аборт, становится неженственной и лишается материнских чувств. Идея, что подлинная сущность женственности и материнства – это поддерживать жизнь любой ценой, в любой ситуации, кажется мне абсурдной.
Моя убежденность в том, что социальная, эмоциональная и практическая необходимость аборта не требует доказательств, только укрепилась после того, как у меня появилось двое детей. Только если вы прошли через девять месяцев беременности и роды, чтобы ребенок появился на свет, кормили его, заботились о нем, сидели с ним до трех часов ночи, поднимались с ним в шесть часов утра, падали в обморок от любви к нему и рыдали яростными слезами, потому что он вас довел, вы действительно понимаете, насколько важно для ребенка быть желанным. И почему материнство – это игра, требующая максимальной самоотдачи, всей вашей энергии, готовности и радости.
И самое главное: ребенка должна желать, любить и обихаживать достаточно здравомыслящая, уверенно стоящая на ногах мать. Я могу честно признаться, что решение делать аборт стало одним из наименее трудных в моей жизни. И не кокетничаю, утверждая, что больше времени выбирала столешницу для кухни, чем решала, готова ли я провести остаток своих дней под грузом ответственности еще за одного человека. Я знала, что если сделаю это снова – подчиню свою жизнь другому существу, – это, вероятнее всего, станет приговором моим способностям, вообще той личности, которой я себя мыслю и которой хочу быть, поставит крест на всем, к чему я стремлюсь. Подумать только, у меня могло не быть – в более раннюю эпоху или в другой стране – права выбора в этом вопросе! Это же варварство – и в эмоциональном, и в физическом плане.
Как Жермен Грир отмечает в «Настоящей женщине»: «Жизнь женщины, ставшей матерью, не желая этого, подобна жизни раба или домашнего животного».
Конечно, вполне возможно, что в конечном счете я прониклась бы благодарностью судьбе за появление третьего ребенка. Возможно, его рождение открыло бы во мне новые источники энергии, преданности и любви. Может даже, это было бы лучшее, что когда-либо случилось со мной. Но я не игрок. Я не потрачу один фунт на лотерею, не говоря уж о ставке на беременность. Цена слишком высока. И я не согласна, чтобы общество принуждало меня делать ставку на то, как сильно я могу любить по принуждению.
Я не могу понять аргументы против абортов, которые ставят во главу угла святость жизни. Человек как биологический вид достаточно убедительно продемонстрировал, что не верит в святость жизни. С философским спокойствием мы принимаем как данность войны, голод, эпидемии, боль и пожизненную мучительную нищету, а значит, что бы мы себе не говорили, мы едва приложили усилия к тому, чтобы действительноувидеть в человеческой жизни нечто священное.
