часть курицы превращалась в окись углерода, центральная оставалась сырой, но прослойку между ними можно было есть.
Я тебе забыл сказать, что друзья мои прихватили своих знакомых, которых они называли «рыжими». Что в них было рыжего, убей Бог, я не помню. Лоцман наш, дорвавшись до своего прошлого, норовил хлопнуть какую-нибудь из них по попе, но, к собственному сожалению, все время промахивался.
Я же, отбросив костыли, смотрел на закатное небо и лежал себе в лысой траве.
И было мне тогда счастье.
А что ног нет, так это ничего. Первые два-три дня после больнички ты этого не чувствуешь, говорю тебе.
Он говорит:
…А я по утрам кипяток пью. Для меня загадка, откуда взялась эта привычка. Сначала я думал, что это след от моей первой любви, давней моей с ней встречи, когда она с ужасом посмотрела, как я пью кофе. К тому моменту она давно жила в другой стране, приехала сюда на время и ужаснулась, как можно пить кофе на пустой желудок. Тогда я ее пощадил — не стал говорить, что я еще и курю. Это, понимаешь, попытка внести романтическую ноту в пищеварение.
Потом я вспомнил одного знаменитого врача, что научился пить кипяток у африканских детей. «Вкусно!» — говорили дети, и врач следовал за ними, потому что он был настоящий детский врач. Правда, мне рассказали о нем еще одну хорошую историю, когда одной девушке непростой судьбы и многих знакомств вдруг понадобились деньги — и она обратилась к этим своим старым знакомцам, среди которых было немало знаменитостей. Знаменитый скульптор, автор множества каменных и бронзовых уродцев, дал денег весело и мимоходом, а вот этот доктор не дал вовсе. Вместо них он предложил пройти обследование в своей клинике. Наверное, это из-за утреннего кипятка.
Потом, помнишь, у Тарковского есть такой фильм, где все начинается с того, что человек говорит молчаливому мальчику, что если каждым утром набирать стакан воды и потом выливать его в раковину, то и из этого что-то выйдет, что-то стронется в мироздании. Нет, нет, я не о том — идея еще старше.
Был такой рассказ писателя Маканина «Отдушина», что я читал еще студентом. Знаменитый был рассказ, с повышенной духовностью — как два немолодых любовника делят бабу. И вот в этом рассказе есть один эпизод — вполне успешный математический ученый прогуливается по коридору со своим старшим товарищем. И старик ему рассказывает про гимнастику йогов. И о том, как полезно пить кипяток поутру. А младший думает про себя: «Вот что это за поколение, они умеют увлекаться чем угодно. Веры в старом смысле нет, однако способность верить еще не кончилась и не сошла на нет, отсюда и чудаковатые»… И понял, что про кипяток — это именно оттуда. Одним словом: прочитал в вашем журнале статью про онанизм. Попробовал — понравилось, именно попробовал — понравилось, сплав из романтических воспоминаний, запретного кино и старых книг. Дни идут за днями, каждое утро, почистив зубы, я тупо смотрю в красный глазок электрического чайника.
А что? Полезно. Кто скажет, что нет?
Он говорит:
…А я вот люблю больничную еду. Ты не понимаешь, что это за любовь, если не тырил горбушки в школьной столовой. А я тырил. И едой этой вскормлен, в пионерском лагере ее любил, и в армии. В ней какая-то простота и отчаяние. Ешь больничную еду и становишься ближе к земле.
Я вот еще капусту люблю — и вот однажды я тушил капусту. Я стал владельцем кочана капусты, которую принесли в мой дом две возвышенные барышни. Впрочем, они принесли мне еще и бутылку вонючего самогона, который сами и вылили в кухонную раковину. Потом они пытались играть в жмурки, делать самокрутки из моих документов, озарять пионерскую ночь синими кострами моей мебели. Однако вскоре они растворились в ночи, а я остался наедине с мирозданием, в котором храпят лидеры мировых держав — попеременно, правда: то один, то другой. В этом мире все связано — семантика и поэтика, еда и философия, предназначение и ирония. Мирозданием, в котором природоохранительные организации сидят с удочками на берегах океанов, пожарники тупо корчат рожи в начищенные медные каски, физкультурники пилят гантели в ожидании золотого клада, службы спасения ловят единственную старушку, которая не хочет переходить улицу, дети душат друг друга в песочницах. Один я стою на страже мира, прогресса и человеческого счастья, поэтому и принялся я, как поэт Бродский, утилизовать трофейное, предаваясь той самой поэтике. Но тут возникли другие ночные люди и говорят: пойдем, братан, есть итальянской еды. Я только хотел им сказать о больничной еде и тушеной капусте, да уж поздно. Ну, отвечаю, пойдем. Пошли. Там, значит, жареные баклажаны в томатном соусе на фарфоровой сковородке прыгают, телятина по-тирольски, сложенная горкой, а там и итальянские конвертики подвалили… Ну, в общем, вкус капусты я и забыл — а вынешь простую тушеную капусту из русской идеи, так все затрещит по швам.
Несколько раз я хотел сказать сотрапезникам слово о больничной еде, да собеседники мои все ругались всякими учеными словами. Это, видать, меня мироздание предупреждало, как масоны Моцарта, — не болтай, Иван Николаевич, о тайнах, не дуди в волшебную флейту где ни попадя, не шляйся по ночам, а то придет папа Гена и прекратит дни твоих блужданий, пресечет углекислый выброс, прикроет тебе зенки лакановские и наступит тебе, Иван Николаевич, полная деррида.
Он говорит:
…А мы все работали со старообрядцами. На них какая-то мода пошла — не хочешь пить в гостях, скажешь так мрачно: «Я придерживаюсь старой веры». Тут все зубами клацнут, но и рюмки уберут.
Так всегда бывает, когда в больших городах в чем-то простом разочаруются и хочется людям не совсем другого, а того же самого, да только с рюшечками.
Но с настоящими старообрядцами было интересно — друзья мои их изучали, а я больше финансовой стороной занимался.
Один наш товарищ, фотограф, поехал на Белое море фотографировать пейзажи для альбома.
Ну и нужно было ему для этого альбома, все ж он посвящен старообрядцам, этих самых старообрядцев сфотографировать. Ну и решили сделать коллективный снимок всей деревни, благо она небольшая. Однако ж старообрядцы фотографироваться страсть как не любят, даже на паспорт. Оттого их уж уговаривали-уговаривали, уламывали-уламывали, насилу уговорили и уломали.
Вытащили на берег моря лавки, чтобы молодежь на них стояла, а старики сидели, собрали детишек по избам.
Ну, выстроились они наконец на этой конструкции, фотограф ставит аппарат на
