штатив, и тут самые зоркие в первом ряду видят на нем надпись Nikon.
И все молча расходятся.
Он говорит:
…А мне пришлось отца хоронить. В Белоруссии. А белорусы, они упертые — священник мне говорит: «А он ето делал? А ето делал?» Я ему говорю: «Зачем ты мне это говоришь, зачем меня-то спрашиваешь? Я ведь только сегодня к тебе в Гродно приехал. И его не спрашивай. Его на Курской дуге никто не спрашивал, вопросов не задавал». Ну, обрядили его в китель его ветхий, на спине, правда, разрезали. А священник ко мне подходит и говорит: «Снимите грех с души, делал ли он ето?» — «Ну, как я вам скажу, — отвечаю, — делал ли? На Курской дуге делал». — «А в Бога верил?» — спрашивает. «В Бога верил», — отвечаю твердо. «А, — говорит, — ну и хорошо. Тогда я спокоен». — «Да и я, — говорю, — теперь спокоен. Спасибо, батюшко».
И поехал из той Белоруссии.
Хорошо, когда русскому слову верят, вот что. У нас-то самих и не всегда верят.
А еще он говорит:
…Ну а один готовил нас расстреливать. Прямо так готовил, да. Построили нас друг напротив друга, как для тренировки, — я думаю, что командир полка был у нас сумасшедший, потом его убрали куда-то. Сумасшедший-то сумасшедший, но идея у него была верная. Стоишь напротив своего товарища и смотришь на него через прицел карабина Симонова, и обойма у тебя не пустая, и при этом думаешь — если скомандуют, то надо стрелять.
И палец у тебя стынет, холодно.
Теперь я думаю, что этот наш комполка был очень правильный человек — важную вещь сделал. Не всякому это выпадет, такую важную вещь для людей сделать.
Только потом еще круче было — потом он нас поменял.
И теперь я сам стою, будто голенький, хоть в своей шинели первого срока, мимо меня снег летит, холодно, а товарищи в меня целят.
Тут дело в том, тебе объясняю, что этот наш комполка говорил, что вот-вот китайцы нас захватят и сначала отступим к Чите, а потом к Омску, и вот тех, кто отступит, военно-полевой трибунал в расход пустит. Привыкайте, дескать.
А я тогда стоял и думал, что вот дрогнет палец у сержанта Нагматуллина, дрогнет, мать, палец у него, дрогнет с какого-то хрена, так мне конец.
Но я тебе скажу, эти три или четыре минуты были самое главное, что я вынес с военной службы. Из двух лет, да.
Да что там со службы — с жизни всей моей.
Иногда и сейчас во сне приходит ко мне этот осенний день, рассеянное солнце, и целит в меня сержант Нагматуллин.
А больше ничего в жизни у меня и нет.
Семидесятый год, октябрь.
Забайкальский, мать твою, военный округ.
Он говорит:
…А я полжизни в печали пребывал, только сейчас жить начал. Мы в прошлое свое как в зеркало смотрим, и только себя и видим. Я тебе так скажу, я от сверстников своих часто слышу, что детство наше было ужасным и страшным. Трупы там валялись на улице, или в овраге заводские резали тех, кто из железнодорожного поселка. Ну, некоторые начинают спорить и говорят, что детство у нас прекрасное, нас выпускали гулять в любое время дня, драки шли на пользу, а еще было можно пить воду из-под крана.
Так вот, не верь — ничего нет, кроме зеркала.
Я-то жил в Москве, на улице Горького, но дело не в реальности, а в нашей памяти. Одному ребенку хватит травмы на всю жизнь, если он увидел девушку, вывалившуюся из окна по своей или чужой воле (и все его детство отныне усеяно мертвыми девушками), другому привычны драки арматурой на пустыре. Детское время сжимается, плотность его увеличивается, а потом пересказывается, да не попросту, а поэтически. Ну, тут кто-то стукнет стаканом в стол и закричит, что «все в нашем детстве было хорошо, абсолютно все» и «наше детство усеяно следами ужаса». Спорят-то именно с этими крайними точками зрения. Поверх всего ложится наша мифология — Мосгаз. Этого убийцу по кличке «Мосгаз» расстреляли, когда меня еще на свете не было, а бабки мои еще много лет не открывали газовщикам дверь, да и мне наказывали — никому, слышишь, никому, а Мосгазу особенно. Или там, в этой яме детства, были иностранцы, фарширующие жвачку бритвенными лезвиями. А вот еще убийца Фишер. (Я это имя запомнил, потому что оно — хорошее имя для убийцы. «Убийца Фишер» — почти как шахматист.) Для меня все эти убийцы были Фишеры. Кстати, в пионерлагере вожатые нас как-то собрали и напомнили, что из лагеря нельзя удирать, потому что в районе — маньяк-убийца. И уже невозможно понять, это было средство поддержания дисциплины или натуральный Фишер, или, понятно, его предшественник… Этот, как его… Ну, Фишер, в общем.
А нет ничего, ни Фишера, ни детства, а есть только зеркало. И один из нас рассказывает о драке с заводскими, показывает, как старый солдат, свои заросшие диким мясом раны, потому что нет ничего у солдата к старости, кроме того скромного факта, что он выжил. И чем там страшнее было, тем ценнее его спасенная жизнь. Значит, будет пострашнее. Другой говорит о битве с железнодорожными с ужасом, потому что в этом ужасе оправдание его кривой жизни и горького пьянства. Вот оно — то, из-за чего он не стал тем и не стал этим. Со сладким испугом рассказчика, пугающегося своей же байки, глядит он в это зеркало, а там только он сам.
Ты верь мне, там, в прошлом, вовсе все пусто. Все прах, прошлое давно превратилось в ту часть осыпавшейся амальгамы, что на старых зеркалах пузырится по краю.
Есть только несколько лет будущего. Медсестра вот есть, обход и градусник.
Нечего дальше загадывать — я как это понял, так счастье ко мне пришло.
Ну и, типа, просветление.
Вот про Раису Ивановну мы можем сказать, что она ставит капельницу хорошо.
И можем это сказать определенно.
А Вера — ставит плохо. Убийца, а не медсестра.
Прямо Фишер какой.
Он говорит:
…А меня из терапии быстро выписали. Потому что, сказали, вы у нас не профильный. А воспаление легких вам и в другом месте полечат. Теперь я лежу в урологии. Тут ходят старики с мешками для мочи на животе. Один и вовсе сумасшедший — блеет и трясет головой. Лондонский Бедлам собственной персоной. Но можно обмануть судьбу — рехнуться гораздо раньше.
Опередить, так сказать.
