было несколько крупных писателей, писавших по‐польски, и все они родились примерно в то время, в 1890‐е годы. Антоний Слонимский, Юлиан Тувим, Юзеф Виттлин – все эти писатели были примерно одного возраста. Это были хорошие писатели, талантливые писатели, но не более того. Некоторые из них, впрочем, писали на блестящем польском. Тувим был мастер польского языка. Слонимский был внуком Хаима-Зелика Слонимского, который основал в Варшаве газету на иврите «Гацефира». Родители Слонимского в детстве его крестили, обратив в католичество, а Тувим и Виттлин остались евреями, хотя только номинально. У них было мало общего с писателями, пишущими на идише. Мой старший брат Исроэл-Иешуа Зингер родился примерно в то же время, стал в Польше известным прозаиком, публиковавшимся на идише, но с этими писателями не общался. Я начал писать еще в Польше, но, разумеется, тоже никакого отношения к ним не имел. Мы, писавшие на идише, смотрели на них как на людей, забывших о своих корнях и культуре и ставших частью польской культуры, которую мы считали более молодой и, возможно, менее значимой, чем наша культура. А они полагали, что мы пишем на идише для невежественных людей, для бедноты, для необразованных, а они писали для выпускников университетов. Так что мы и они имели все основания презирать друг друга. Хотя правда в том, что и у них не было выбора, и у нас не было выбора. Они не знали идиша, мы не знали польского. И хотя я родился в Польше, польский язык не был мне так же близок, как идиш. И по‐польски я говорил с акцентом. Надо сказать, я на всех языках говорю с акцентом.
Рот: Но я так понимаю, кроме идиша.
Зингер: Нет, литовские евреи считают, что я говорю на идише с акцентом.
Рот: Я хочу спросить вас о Варшаве тридцатых годов. Шульц в юности изучал архитектуру в Львовском университете, а потом, насколько мне известно, вернулся в галицийский городок Дрогобыч, где до конца жизни проработал учителем рисования в средней школе. Он почти безвыездно жил в Дрогобыче и, когда ему уже было хорошо за тридцать, приехал в Варшаву. Опишите, пожалуйста, культурную атмосферу Варшавы той поры.
Зингер: О Шульце нужно помнить две вещи. Самое главное, он был необычайно застенчив. Уже тот факт, что он долгие годы прожил в городке вдали от крупных центров, говорит, что он был в высшей степени застенчивым и несколько боязливым. Он чувствовал себя деревенским мужланом, который боится приехать в большой город и встретиться со знаменитостями. Он боялся, весьма вероятно, что над ним станут насмехаться или не будут его замечать. Думаю, это был просто комок нервов. Его терзали самые ужасные комплексы, какие только могут обуревать писателя. Глядя на его фотографию, вы видите лицо человека, который никак не может обрести душевный покой. Скажите мне, мистер Рот, он же не был женат – а у него были подружки?
Рот: Судя по его рисункам, я бы решил, что у него были весьма странные отношения с женщинами. Повторяющаяся тема в его рисунках, которые я видел, – господство женщины и покорность мужчины. А некоторые из этих рисунков отличаются даже каким‐то зловещим, чуть ли не порочным эротическим подтекстом: маленькие мужчины в умоляющих позах, чем‐то похожие на самого Шульца, и равнодушные полуголые юные девицы или фигуристые расфуфыренные продавщицы. Они мне немного напоминают «похабный» эротический мир другого польского писателя, Витольда Гомбровича. Как и Кафка, который так никогда и не женился, Шульц, говорят, состоял в длительной и интенсивной переписке с несколькими женщинами, так что по большей части его эротическая жизнь имела эпистолярный характер. Его биограф Ежи Фиковски, написавший вступление к изданию Шульца для Penguin, говорит, что «Улица крокодилов» началась как серия писем к близкой подруге писателя. Наверное, это были те еще письма! Как уверяет Фиковски, именно эта женщина убедила Шульца – а тот был весьма и весьма закомплексованный человек – отнестись к письмам как к литературному произведению. Но вернемся к Шульцу в Варшаве – какова была культурная жизнь в городе, когда он попал туда в середине тридцатых? Какие настроения преобладали, какая идеология превалировала среди писателей и интеллектуалов?
Зингер: Я бы сказал, там были распространены примерно такие же настроения, какие мы наблюдаем сегодня, – левые взгляды. Во всяком случае, такие настроения были свойственны еврейским писателям, пишущим по‐польски. Все они были леваками или так их воспринимали старые польские писатели, которые вообще‐то считали этих еврейских писателей чужаками.
Рот: Потому что они писали по‐польски?
Зингер: Потому что они писали по‐польски. И возникала мысль: «Какого черта они не пишут на своем жаргоне, на своем идише – чего им надо от нас, поляков?» И все же в тридцатые эти еврейские писатели заняли в литературе важное место, несмотря на враждебное к ним отношение. Во-первых, потому что они были хоть и не великими, но хорошими писателями; во‐вторых, они были леваками, а тогда это было в моде; и в‐третьих, они были энергичны, они часто печатались в журнале «Вядомошчи литерацке», они писали для театра варьете, ну и так далее. Иногда эти еврейские писатели писали вещи, которые для еврейского уха звучали антисемитски. Конечно, я не согласен, что это был антисемитизм, потому что то же самое некоторые критики говорили и про меня. Хотя я писал на идише, они говорили: «И почему вы пишете про евреев-воров и про евреек-проституток?» – а я отвечал: «Мне что, писать про испанских воров и про испанских проституток? Я пишу о ворах и проститутках, которых знаю».
Рот: В своей в целом хвалебной рецензии на Шульца, написанной в 1963 году, вы его немного критиковали. Вы писали: «Если бы Шульц больше отождествлял себя со своим народом, он бы, возможно, не потратил так много энергии на имитацию, пародирование и карикатуру». Вы могли бы развить эту мысль?
Зингер: Так я чувствовал, когда писал о нем, и пожалуй, сейчас чувствую то же самое. В прозе и Шульца, и Кафки много места занимает насмешка, хотя у Кафки высмеивание более завуалировано. Я думаю, у Шульца было достаточно таланта и энергии, чтобы писать по‐настоящему серьезные романы, а вместо них он часто писал что‐то вроде пародий. И я думаю, он в основном выработал этот свой стиль по той причине, что везде чувствовал себя чужим – и среди поляков, и среди евреев. Этот стиль чем‐то напоминает стиль Кафки, потому что Кафка тоже ощущал себя человеком без корней. Он же был евреем, который писал по‐немецки и жил в Чехословакии, где говорили‐то на чешском языке. Да, Кафка, пожалуй, был ассимилирован больше, чем Шульц, он же никогда не жил в таком по преимуществу еврейском городке, как Дрогобыч, где были сильны традиции хасидизма, и его отец, может быть, был более ярым приверженцем ассимиляции, чем отец Шульца, но в целом культурная ситуация примерно одинаковая и как стилисты оба писателя были более или менее одного
