меморандума показался мне оторванным от реальной жизни и морализаторским, в чем я увидел отражение революционной эйфории.
Я уже упомянул, что среди интеллектуалов получили распространение утопические идеи о том, как страна должна соединить в себе все хорошие черты обеих систем – взять что‐то от системы государственного контроля, что‐то от новой рыночной системы. Эти утопичные идеи особенно муссировались в сфере культуры. Будущее покажет, до какой степени они являются чистой утопией. Будет ли в нашей стране коммерческое телевидение или субсидируемое и регулируемое из центра вещание? И если останется второе, сможет ли оно противостоять требованиям массового вкуса? В свое время и это станет ясно.
Как я уже сказал, литература в Чехословакии всегда не только пользовалась популярностью, но и высоко ценилась. Это объясняется тем, что в стране с населением менее двадцати миллионов человек книги хороших авторов, и чешских, и зарубежных, печатались стотысячными тиражами. Более того, политическая система в стране меняется в тот самый момент, когда необычайно широкое распространение получило экологическое сознание (состояние природной среды в Чехословакии одно из худших в Европе), и нам, конечно, не имеет смысла бороться за чистоту природы и одновременно загрязнять культуру. Так что не такая уж это утопическая идея – попытаться с помощью массмедиа сохранять культурные стандарты и даже просвещать нацию. Если эту идею удастся реализовать хотя бы в малой степени, это, безусловно, будет, как уверяют авторы этого меморандума, уникальным случаем в истории массовых коммуникаций. Ведь, в конце концов, и впрямь время от времени мощные духовные импульсы исходили из нашей маленькой страны в центре Европы.
Беседа с Исааком Башевисом Зингером
Нью-Йорк, 1976. Опубликовано в New York Times Book Review, 13 февраля 1977: «Roth and Singer on Bruno Schulz»
Через несколько месяцев после того, как я впервые прочитал Бруно Шульца и решил включить его в серию «Писатели из другой Европы», которую меня попросили составить в издательстве «Пенгуин», я узнал, что, когда его автобиографический роман «Улица крокодилов» был издан по‐английски четырнадцать лет назад, хвалебную рецензию на него написал Исаак Башевис Зингер. Поскольку и Шульц, и Зингер родились в Польше в еврейских семьях с разрывом в двенадцать лет – Шульц в 1892 году в провинциальном Дрогобыче в Галиции, а Зингер – в Радзымине, около Варшавы, в 1904 году, – я позвонил Зингеру, с которым до того раза два встречался на разных мероприятиях, и спросил, не можем ли мы посидеть и поговорить о Шульце и о жизни еврейского писателя в предвоенной Польше. Мы встретились в манхэттенской квартире Зингера в конце ноября 1976 года.
Рот: Где вы впервые прочитали Шульца – здесь или в Польше?
Зингер: Впервые я прочитал его в Соединенных Штатах. Должен вам сказать, обычно я открываю книгу нового для меня автора с сомнением; поскольку большинство писателей не слишком хороши, когда мне присылают новую книгу, я думаю: наверное, это не слишком хорошая книга. Но начав читать Шульца, я был сильно удивлен. Я сказал себе: это первоклассный писатель.
Рот: Вы до этого Шульца не знали?
Зингер: Нет, я никогда даже не слышал имени Шульца. Я уехал из Польши в 1935 году. Тогда Шульц не был особенно известен – а если и был, я о нем ничего не знал. Я о нем даже не слышал. Мое первое впечатление: этот парень пишет как Кафка. Есть два писателя, о ком говорят, что они пишут как Кафка. Один из них – Агнон. Но Агнон любил повторять, что никогда Кафку не читал, хотя многие в этом сомневаются. Вообще‐то он читал Кафку, тут нет вопросов. Я бы не стал утверждать, что Кафка оказал на него влияние; есть вероятность, что два или три человека могут писать в одинаковом стиле, в одинаковой манере. Потому что ни один человек не является совершенно уникальным. Раз Бог смог создать одного Кафку, Он мог бы создать троих Кафок, если б этого захотел. Но чем больше я читал Шульца – быть может, мне не стоит этого говорить, но, когда я читал Шульца, я говорил себе: да он лучше Кафки. В некоторых его рассказах ощущается куда более значительная сила. Кроме того, он куда сильнее изображает абсурд, причем не глуповато, а хитроумно. Я бы сказал, что Кафку и Шульца сближает нечто, что Гете называл Wahlverwandtschaft, родство душ, которое ты себе выбрал. Вероятно, это полностью относится к Шульцу и в какой‐то степени к Агнону.
Рот: Мне представляется, что воображение Шульца непреодолимо влекли какие‐то вещи, включая произведения других писателей, а особенно произведения такого писателя, как Кафка, с которым его роднят происхождение и темперамент. Точно так же, как в «Улице крокодилов», он силой вымысла преображает родной Дрогобыч в более ужасающий и чудесный городок, чем в реальности – отчасти, как он говорит, чтобы «освободиться от пытки скуки», – так же, в каком‐то смысле, он преображает в своих целях те или иные мотивы Кафки. От Кафки он, может быть, перенял какие‐то забавные идеи, но они служат иным целям. Вот яркий пример: в книге Шульца главный герой, превращающийся в таракана, – не сын, а отец. Только вообразите себе Кафку, воображающего себе такое! Невозможно. Определенные художнические пристрастия у них могут быть одинаковыми, но эти пристрастия вполне отвечают их кардинально разным желаниям. Как вам известно, Шульц перевел «Процесс» на польский в 1936 году. Интересно, Кафку когда‐нибудь переводили на идиш?
Зингер: Насколько я знаю, нет. В молодости, это было в тридцатые, я читал многих зарубежных писателей на идише; если бы Кафку перевели на идиш, то именно в тридцатые, и я бы об этом знал. Боюсь, его не издавали на идише. Или такой перевод есть, но я о нем не знаю – тоже не исключено.
Рот: У вас нет никаких догадок, почему Шульц писал по‐польски, а не на идише?
Зингер: Скорее всего, он рос и воспитывался в наполовину ассимилированной семье. Вероятно, его родители говорили дома по‐польски. Многие евреи в Польше, после обретения Польшей независимости и даже до этого, учили своих детей польскому. Такое случалось даже в той Польше, которая принадлежала России, но особенно в Галиции, той части Польши, которая принадлежала Австрии и где поляки пользовались некоторой автономией, а их культура не подавлялась. Тогда было совершенно в порядке вещей, чтобы люди, говорившие на польском, воспитывали своих детей в той же языковой культуре. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Но коль скоро польский был, так сказать, его родным языком, у Шульца просто не оставалось другого выбора, ведь настоящий писатель будет писать не на выученном языке, но на языке, знакомом с детства. И сила Шульца, конечно, в его языке. Сначала я читал его на английском, и, хотя перевод был хорош, когда позднее я перечитал его по‐польски, я отчетливо ощутил эту силу.
Рот: Шульц родился в еврейской семье в 1892 году. Вы родились в 1904 году. Насколько обычно для польского еврея того поколения писать на польском или, как вы, на идише?
Зингер: У евреев
