в президенты и его победа на выборах были в первую очередь результатом стремительного, поистине революционного хода событий. Помню, как‐то я возвращался с заседания одного из комитетов Гражданского форума, в конце ноября прошлого года, и мы с друзьями говорили, что близок тот день, когда нам придется выдвигать своего кандидата в президенты. Мы тогда пришли к общему мнению, что единственный такой кандидат, располагающий относительно широкой общественной поддержкой, – Александр Дубчек. Но спустя всего несколько дней стало ясно, что революция уже зашла слишком далеко и любой кандидат, связанный с коммунистической партией, пускай даже в прошлом, неприемлем для молодого поколения чехов. И тут возник единственный подходящий на тот момент кандидат – Вацлав Гавел. И тогда снова проявился политический инстинкт Гавела: поскольку Дубчек оставался безусловно единственным приемлемым кандидатом для Словакии, он увязал свое выдвижение кандидатом с условием, что Дубчек будет назначен на второй по значимости пост в стране.
Я объясняю смену отношения к нему в чешском обществе – потому что в некоторых кругах у нас Гавел был или малоизвестен, или известен как сын богатого капиталиста или даже как бывший зэк – революционным энтузиазмом, охватившим народ. В определенной атмосфере, среди толпы, сколь бы цивилизованно и спокойно эта толпа себя ни вела, человек внезапно проникается доминирующим умонастроением и состоянием толпы, заражаясь ее азартом. Это правда, что большинство граждан страны соучаствовало в деяниях бывшей системы, но правда и то, что в то же время большинство ее ненавидело, потому что система вынуждала их быть соучастниками ее преступлений, и теперь едва ли кто‐то отождествлял себя с режимом, который так часто их унижал, дезинформировал и обманывал. В считанные дни Гавел стал символом революционных перемен, человеком, кому доверили вывести общество из кризиса – причем никто не знал в точности, как это сделать, – вывести из мира зла в мир добра. Время покажет, была ли мотивация его поддержки в основном метафизической, сохранится ли эта поддержка или она постепенно будет консолидироваться на более разумных и практических основаниях.
Рот: Ранее мы говорили о будущем. Можно я предложу собственный прогноз? Мои слова могут показаться тебе очень самонадеянными и даже высокомерными: как это так, гражданин страны, где полно свободы, предупреждает гражданина страны, где свобода в дефиците, об опасностях, таящихся в избытке свободы. Вы долгие годы боролись за нечто, что вам было необходимо как воздух, а я хочу сказать: воздух, которого вам так не хватало, немного отравлен. Но уверяю тебя, я отнюдь не причастный священным высотам искусства художник, поучающий профана, и не бедный маленький богач, жалующийся на окружающую меня роскошь. Я не жалуюсь. Я просто констатирую сухой научный факт.
На обществах, которые с сороковых годов находились под пятой советской системы, все еще лежит довоенный блеск. Страны – сателлиты Советского Союза попали в ловушку времени, в результате чего, например, революция, о которой писал Маклюэн [106], вас почти не затронула. Прага все еще Прага, а вовсе не район глобальной деревни. Чехословакия все еще Чехословакия, но вот Европа, с которой вы стремитесь воссоединиться, быстро становится однородной Европой, Европой, где весьма различные национальные государства оказались на грани радикальной трансформации. Вы здесь живете в обществе райской расовой невинности, не ведая ничего о великом постколониальном переселении народов – ваше общество, в моих глазах, предстает на удивление однородно белым. Но есть деньги и культура денег, которая одерживает верх в условиях рыночной экономики.
И как на вас подействуют эти деньги, как вы, писатели, сможете пережить выход из‐под крыла субсидируемых творческих союзов, из‐под крыла субсидируемого книгоиздания, чтобы начать конкурировать на рынке и издавать приносящие прибыль книги? И что вы получите от рыночной экономики, о которой сегодня рассуждают ваши новые руководители, – что вы собираетесь делать с коммерциализованной культурой, которая через пять-десять лет взрастет на ее почве?
По мере того как Чехословакия становится свободным демократическим обществом потребления, вы, писатели, окажетесь окруженными новыми врагами, от которых, как ни странно, репрессивный стерильный тоталитаризм вас оберегал. Особенно досадным окажется один враг, вездесущий и всемогущий заклятый враг литературы, образованности и языка. И я могу гарантировать, что разгневанные толпы никогда не выйдут на Вацлавскую площадь, чтобы свергнуть его тиранию, и не найдется ни одного драматурга-интеллектуала, который волей разъяренных народных масс мог бы спасти национальный дух от тупоумия, до которого этот заклятый враг низводит буквально любое человеческое высказывание. Я имею в виду тривиализирующего все и вся монстра, имя которому коммерческое телевидение – не несколько каналов, которые никто не хочет смотреть, потому что их контролирует недалекий государственный цензор, но десятки каналов, транслирующих скучнейшие клишированные телепередачи, которые все смотрят все время, потому что они развлекают. Наконец ты и твои коллеги-писатели вырвались из интеллектуальной тюрьмы коммунистического тоталитаризма. Добро пожаловать в мир тотального развлечения! Вы даже не понимаете, чего вы были лишены. Или понимаете?
Клима: Как человек, который как‐никак некоторое время прожил в Соединенных Штатах и который в течение двадцати лет печатался только на Западе, я в курсе тех «опасностей», которыми свободное общество, а особенно рыночные механизмы, грозят культуре. Конечно, я в курсе, что большинство людей предпочитает буквально любой низкопробный китч книгам Кортасара или Грабала. Я отдаю себе отчет и в том, что период, когда сборники поэзии выходят тиражами в десятки тысяч экземпляров, скоро, вероятно, пройдет. Полагаю, что наш рынок захлестнет волна литературного и телевизионного мусора – и мы едва ли сможем ее предотвратить. И не один я понимаю, что в условиях завоеванной свободы культура не только приобретает что‐то важное, но и кое‐что теряет. В начале января один из лучших чешских кинорежиссеров давал интервью по телевидению, и он предостерег против коммерциализации культуры. И когда он сказал, что цензура ограждала нас не только от лучших произведений нашей собственной и зарубежной культуры, но также и от худших образцов массовой культуры, его слова вызвали недовольство у многих людей, но я‐то понял, что он имел в виду. Недавно появился меморандум о позиции нашего телевидения, в котором заявлено, что
телевидение, ввиду его общенационального влияния, способно внести непосредственный вклад в моральное возрождение народа. Это, конечно, предполагает… создание новой структуры, но не только в организационном плане, но и в плане моральной и творческой ответственности этой институции в целом и всех ее сотрудников, особенно наиболее известных в стране. Время, в котором мы живем, дает нашему телевидению уникальный шанс попытаться создать что‐то, чего нет в мире.
В этом меморандуме, разумеется, предлагалось ввести не цензуру, а надпартийный художественный совет, состоящий из независимых авторитетных фигур с безупречной духовной и моральной репутацией. Я подписал этот меморандум как президент чешского ПЕН-клуба, хотя лично я думаю, что желание внедрить некую структуру в телевидение свободного общества было довольно утопичным. Да и сам язык
