власти запретили, изъяв его книги из магазинов, библиотек и университетов не только в его родном городе, но и по всей Чехословакии. Почему? Что их напугало? Что разозлило? Что он значил для тех из вас, кто близко знаком с его творчеством и с кем у него, возможно, общие корни?
Клима: Как и ты, я изучал произведения Кафки – не так давно я написал довольно большое эссе о нем и пьесу о его любовной связи с Фелицией Бауэр. Я бы несколько иначе сформулировал свое представление о конфликте между миром мечты и реальным миром в его творчестве. Ты говоришь: «Сон, по мысли Кафки, – принадлежность мира вероятностей, пропорций, стабильности и порядка, причин и следствий – и абсурдно фантастичным представляется ему как раз надежный мир достоинства и справедливости». Я бы заменил слово «фантастичным» словом «недостижимым». То, что ты называешь миром сна или мечты, для Кафки скорее было реальным миром, миром, в котором царит порядок, в котором люди, во всяком случае, как он себе это представлял, способны полюбить друг друга, заниматься любовью, иметь семью, добросовестно выполнять свои обязанности – но такой мир для него, с его почти болезненной правдивостью, был недостижим. И его герои страдали не потому, что были неспособны реализовать свои мечты, но потому, что они не обладали достаточной силой, чтобы должным образом войти в реальный мир, должным образом выполнять свои обязанности. А ответ на вопрос, почему Кафка был под запретом при коммунистическом режиме, можно найти в одной фразе героя моего романа «Любовь и мусор»: «Самая главная черта личности Кафки – его честность». Режим, построенный на лжи, режим, который требует от людей притворства, который требует внешнего выражения согласия, не заботясь о внутренних убеждениях тех, от кого он ждет одобрения, режим, который боится каждого, кто интересуется смыслом его деяний, не может позволить никому, чья правдивость достигла столь потрясающей и даже ужасающей полноты, говорить с людьми.
Если ты спросишь, что значит для меня Кафка, то нам нужно вернуться к вопросу, вокруг которого мы все время ходим. В целом Кафка был аполитичным писателем. Я люблю цитировать одну запись из его дневника от 2 августа 1914 года: «Германия объявила войну России. Плавал после обеда». Здесь историческое событие, перевернувшее мир, и личное событие оказываются на одном уровне. Я убежден, что Кафка писал только в силу глубокой потребности выговариваться о своих личных кризисах и тем самым разрешать неразрешимые проблемы своей личной жизни – перво-наперво проблемы, связанные с его взаимоотношениями с отцом и его неспособностью пересечь определенный рубеж в отношениях с женщинами. В эссе о Кафке я показываю, что, например, его аппарат смерти из рассказа «В исправительной колонии» – это удивительный, эмоциональный и пугающий образ брака или помолвки. Через несколько лет после написания этого рассказа он признался Милене Есенской, что думал об их совместной жизни:
Знаешь, когда я пытаюсь что‐то написать [об их помолвке], мечи, чьи острия окружают меня со всех сторон, начинают медленно приближаться к моему телу, и это самая настоящая пытка; когда они начинают меня царапать, это сразу же так ужасно, что я с первым же криком предаю тебя, себя, все.
Метафоры Кафки обладали такой силой, что далеко превзошли его первоначальные намерения. Я знаю, что и «Процесс», и «В исправительной колонии» трактовались как гениальные пророчества об ужасной судьбе, выпавшей на долю еврейского народа во время Второй мировой войны, разразившейся через пятнадцать лет после смерти Кафки. Но эти произведения лишь доказывают, что творческая личность, умеющая глубоко и правдиво передать в слове свои душевные переживания, проникает также и в надличностные и социальные сферы. Я опять отвечаю на вопрос о политическом содержании литературы. Литературе нет нужды заниматься поисками политической злобы дня, ни даже обращать внимание на политические системы, которые приходят и уходят; она может их игнорировать и все равно при этом отвечать на вопросы, которые система провоцирует у людей. Вот самый главный урок, который я усвоил, читая Кафку.
Рот: Иван, ты родился евреем и, из‐за того что ты был евреем, часть детства провел в концентрационном лагере. Как ты думаешь, этот твой жизненный опыт отразился в твоем творчестве – или при коммунистах повлиял на твою судьбу как писателя – каким‐либо образом, так, чтобы об этом стоило поговорить? Немыслимо себе представить Центральную Европу предвоенного десятилетия без евреев с их всепроникающим культурным влиянием – точнее говоря, Европу без еврейских читателей и еврейских писателей, без еврейских журналистов, драматургов, издателей, критиков. И теперь, когда в литературную жизнь в этой части европейского континента вроде бы снова возвращается интеллектуальная атмосфера, напоминающая предвоенные годы, мне интересно: отсутствие евреев – возможно, впервые за всю историю – окажет ли какое‐то влияние на общественную жизнь? Сохранились ли в чешской литературе хоть какие‐то остатки довоенной еврейской культуры, или еврейская ментальность и эмоциональность, которые некогда сильно ощущались в Праге, покинули чешскую литературу навсегда?
Клима: Всякий, кто в детстве прошел через концентрационный лагерь, – кто был полностью зависим от тех, в чьей власти было в любой момент войти в барак, избить или убить тебя и всех вокруг, вероятно, идет по жизни хоть немного, но иначе, чем люди, кого судьба уберегла от такого образования. Мою жизнь можно сломать как прутик – вот какой урок в детстве я получал каждый день. А как это отразилось в моем творчестве? В одержимости проблемой справедливости, чувствами людей, которые были осуждены и изгнаны, переживаниями одиноких и беспомощных. Темы, порожденные этой моей одержимостью, спасибо судьбе моей страны, и потом не утратили актуальности. Как это повлияло на мою жизнь? Среди друзей я всегда слыл оптимистом. Всякий, кому удалось выжить после многочисленных встреч со смертью, может всю жизнь страдать либо от паранойи, либо от уверенности, не подкрепленной никакими разумными доводами, что можно выжить после всех испытаний и что все закончится хорошо.
Что же касается влияния еврейской культуры на нашу современную культуру – оглядываясь назад, мы склонны идеализировать прошлую культурную ситуацию почти так же, как мы идеализируем свое детство. Вспоминая свою родную Прагу, скажем, начала нынешнего века, я удивляюсь изумительному сплаву культур и обычаев, обилию великих людей, живших в моем городе. Кафка, Рильке, Гашек, Верфель, Эйнштейн, Дворжак, Макс Брод… Но конечно, прошлое Праги, которую я упоминаю сейчас лишь как символ Центральной Европы, не сводится только к блистательному сонму великих талантов, только к взлету культуры: это также было время ненависти, яростных, пустячных и зачастую кровавых стычек.
Если же мы говорим о великолепном расцвете еврейской культуры, ощущавшемся в Праге сильнее, чем где‐либо еще, мы также должны признать, что не было и сколько‐нибудь длительного периода без всплеска антисемитизма. Многие люди воспринимали евреев
