Тактика осуществленного «присвоения» метко охарактеризована устами самого Николая I в фильме Л. Арнштама, где император, поучая Бенкендорфа, говорит именно по поводу «Жизни за царя»:
Музыка же, Александр Христофорович, большого значения не имеет – важен сюжет.
IV.7. Глинка как «умный художник»
Для посмертной реабилитации классика важно было скорректировать не только сюжет его первой оперы, но и заново пересказать его собственную биографию, создать приличествующий рангу и заданному масштабу портрет вновь обретенного классика. Речь шла о необходимости полностью переписать и кодифицировать основные положения глинкианы. Невозможно переоценить роль Асафьева в этой государственной акции. Его ученица Т. Ливанова, уже забывая, что на протяжении полутора десятков лет Глинка в советской культуре если и не был persona non grata, то по крайней мере считался далеко не самым благонадежным из художников, писала в начале 1950-х годов:
<…> Б.В. Асафьев выходил на правильные позиции, шел навстречу советскому народу, и потому его деятельность получила настоящую поддержку. За Глинку стояла наша художественная политика, осуществляемая правительством и партией. За Глинку стоял весь советский народ, все шире и шире впитывающий его драгоценное наследие. За Глинку стояли наши театры, наши превосходные певцы, вся наша богатая оперная культура1567.
В начале этой «борьбы за Глинку» потребовалось исключить биографию Глинки и его самого из контекста темы русской «обломовщины». Это не обинуясь признает та же Ливанова, акцентируя заслуги в этом Асафьева:
Ему принадлежит заслуга создания новой биографии великого классика русской музыки, навсегда разрушившей легенду о «гуляке праздном» и восстановившей подлинный облик гениального русского художника1568.
Действительно, для Глинки в 1940 – 1950-х годах пишется «новая биография». В 1940 году Асафьев завершает работу «Глинка в его музыкальных воззрениях», где в пику изданию «Записок» Глинки 1930 года с комментариями А.Н. Римского-Корсакова, «исходящими из той же концепции о Глинке – капризном артисте»1569 (как обобщает их смысл Ливанова) и – по умолчанию – в полемике с некоторыми собственными ранними высказываниями (они приводились выше), Асафьев отстаивает мысль о высоком интеллектуализме композитора.
Государственным заказом поистине «стратегического значения» стала начавшаяся после переезда Асафьева в Москву во время войны работа комиссии «Глинка и его современники», которую закономерно он сам и возглавил. В 1943 году Асафьев публикует серию статей «Через прошлое к будущему», где осуждает «немецкое в музыке», опираясь на пример Глинки, чей творческий опыт «раскрывает яркие и убедительные для всего последующего развития русской музыки стремления постигать все гениально-общечеловеческое в европейской музыке, в том числе и у германских гениев музыки, и со всем упорством таланта, вскормленного родиной, предостерегать себя от подчинения “немецкой колее”, механизирующей сознание»1570. Одним из главных результатов работы комиссии и стало появление его книги «Глинка» (М., 1947). По определению Ливановой, ею «миф о Глинке-барине разрушен навсегда»1571:
Прежде всего Асафьев отвоевывает новое понимание личности Глинки, новое понимание его интеллекта. <…> Возможно, что не всякий читатель согласится со всеми толкованиями Б.В. Асафьева, ощущая в Глинке большую простоту и большую непосредственность. Но одно можно сказать с уверенностью: никто после Асафьева уже не прочтет «Записок» Глинки по-прежнему, по-старому!1572
Ливанова дает главному асафьевскому историческому исследованию более чем точную характеристику:
По существу эта монография – воинствующий труд1573.
Рубежи борьбы за «нового Глинку» пролегали по хорошо освоенным «территориям» раннесоветских представлений о композиторе: оценке значения «позднего этапа жизни и творчества», характеристик «дружеского круга и его влияния на Глинку» и особенностям «политического портрета» композитора. Отдельной проблемой оставался генезис его творчества, который необходимо было заново определить в рамках «борьбы с космополитизмом», развернувшейся на исходе 1940-х годов.
Новые позиции глинкианы были кодифицированы самим официальным статусом их создателя: в течение 1940-х годов «милости кремлевского двора» сыпались на голову Асафьева как из рога изобилия. Две Сталинские премии, 1943 и 1948 годов, орден Ленина в 1944-м, звание действительного члена АН СССР в 1943-м (Асафьев стал «полным академиком» – единственным среди коллег по цеху) и народного артиста СССР – в 1946-м.
Поскольку завершающий глинкинский труд Асафьева и по сей день является главным трудом отечественной глинкианы, трактовка этих проблем Асафьевым хорошо известна: в целом она сводится к тезисам о негативном воздействии на Глинку сомнительного круга «друзей» (в первую очередь «реакционера Кукольника»), в поздние же годы – «мрачной николаевской эпохи», а также о несомненном «декабризме» композитора. Это последний мотив – уже разработанный ранее в советских биографиях Пушкина – Ливанова очень точно охарактеризовала как «основу всего» в асафьевской концепции.
Для того чтобы доказательно «вписать» Глинку в контекст декабризма, необходимо было создать образ «идейного» художника, поборов при этом устойчивые представления о нем, которые базировались и на апокрифах, кочующих в среде петербургских музыкантов, и на документальных материалах его жизни1574. Дореволюционные биографии поддерживали принципиально иной взгляд на взаимоотношения Глинки с декабризмом. С. Базунов, ни словом не обмолвившись о декабрьских событиях 1825 года, упоминает этот год лишь в связи с написанием знаменитого романса на слова Е. Баратынского «Не искушай меня без нужды», а предыдущий, 1824-й обозначает как важный рубеж, поскольку «наш композитор принужден был выйти в отставку»1575. В более подробном и солидном жизнеописании П. Веймарна декабрьское восстание удостаивается единственной фразы:
По поводу событий 14 декабря, того же (1925-го. – М.Р.) года, в силу недоразумения, ему пришлось иметь объяснение с Герцогом Виртембергским, окончившееся, впрочем, совершенно благополучно1576.
Имя В. Кюхельбекера, ранее бывшего преподавателем Благородного пансиона и личным гувернером композитора, вообще не упомянуто в этих биографиях, хотя как раз по поводу Кюхельбекера Глинка и был вызван к брату вдовствующей императрицы1577.
Асафьев не только не располагал прямыми доказательствами какого-либо радикализма политических воззрений Глинки, не только не имел возможности оперировать фактами его причастности к либеральным кругам (кроме единственного – отроческого общения с Кюхельбекером), но вынужден был учитывать выражения откровенной симпатии Глинки в адрес Николая I и его поведения в момент бунта1578, притом что «Записки», по всей очевидности, не предназначались для печати, по крайней мере при жизни композитора1579. Это предопределило методологические подходы к созданию «новой биографии» Глинки:
Стремясь воспроизвести саму психологию Глинки, понять истинные мотивы его поступков и оттенки его мыслей и мнений, Б.В. Асафьев, быть может, продвигается иногда слишком гипотетическим путем…1580
В этом смысле подход ученого до некоторой степени аналогичен художественно-беллетристическому, который был щедро представлен послевоенными художественными биографиями Глинки. Среди них особое место занимает фильм Л. Арнштама «Глинка», снятый в 1946 году по его же сценарию, опубликованному режиссером прямо перед началом войны1581, и появившийся в прокате в 1947 году1582. Сравнение довоенного и послевоенного облика классика в этих двух версиях одного и того же автора обнаруживает показательную тенденцию. Глинка 1941 года в изображении Арнштама еще кутит в компании хмельных друзей, сомнительных девиц, присаживающихся к нему на колени, и неотъемлемых от подобного антуража цыган. Титры подсказывают, что это не случайный эпизод в жизни гения: «Так в бездумьи и забавах шло время…»1583 Но конец этой поре кладет, по версии сценариста, декабрьское восстание, хотя в сценарии герой еще не показан в гуще декабрьских событий1584.
Предыстории «юношеских заблуждений» уже нет в фильме 1946 года – Глинка в нем с младых ногтей преследует «одну, но пламенную страсть», не отвлекаясь на другие. Зато широко развернут «декабристский» эпизод. При этом появление композитора на Исаакиевской площади (согласно «Запискам», он в тот день был скорее на Дворцовой, поскольку видел императора, вышедшего к толпе1585) показано как результат непосредственной реакции на сообщение о «бунте». Слуга и постоянный наперсник композитора крепостной Ульяныч, принесший эту весть, кричит вслед выбегающему на улицу Глинке: «Кому вы там нужны? Что толку-то с вас!» Так композитор вполне однозначно приписан к кругу тех, кто сочувствовал декабристам и потенциально мог к ним принадлежать. Далее он становится свидетелем расстрела толпы и, спасаясь от преследования казаков и шквала картечи, стучит в первую попавшуюся дверь, которую открывает сама Анна Керн (!) с маленькой дочкой Екатериной (будущей пассией, или, по характеристике сценариста, «большой любовью» композитора). Случайному знакомцу замужняя тогда еще Анна Керн повествует историю романтических отношений с Пушкиным, сама вслух удивляясь своей откровенности.
