показал мастерство моряка, ребячливый гардемарин Байрон осмелел и помог своему приятелю Генри Козенсу, боцман Джон Кинг держал команду на своих постах, рулевые маневрировали зажатым в тисках течений носом, баковые управляли парусами, а плотник Джон Камминс и его помощник Джеймс Митчелл всеми силами старались предотвратить повреждения корпуса. Даже неопытные матросы на шкафуте подобрались перед лицом стихии.
В лицо стоящему на квартердеке Чипу летели ледяные брызги, а он собирал силы этих людей, пытаясь спасти корабль. Свой корабль. Всякий раз, когда «Вейджер» удавалось немного отвести от острова, течения вновь возвращали его обратно. Волны бились о высокие скалы, грохотали и пенились. Стоял оглушительный рев. По выражению одного моряка, остров, казалось, создан только для того, чтобы «раздавить жизни немощных смертных» [254]. Тем не менее Чип самообладания не утратил и взнуздывал команду до тех пор, пока мало-помалу чудеснейшим образом не вывел «Вейджер» в безопасное место.
В отличие от военных триумфов, победы над зачастую куда более опасными природными стихиями не даруют почестей и не приносят ничего, кроме того, что один капитан назвал гордостью корабельной команды за выполнение жизненно важного долга. Байрон дивился тому, что они оказались «на волосок от крушения о скалы» [255] и, тем не менее, «приложили все усилия, чтобы выправиться и восстановить положение». Видавший виды Балкли оценил Чипа как «отличного моряка», добавив: «Что касается личной отваги, никто из команды не выказал ее в большей мере» [256]. В этот момент люди испытали подлинный прилив радости. Чип стал тем, кем он всегда себя представлял, – властелином моря.
Глава пятая
Буря в сердце бури
Шторм истязал корабли днем и ночью. Джон Байрон с благоговением смотрел на бьющиеся о «Вейджер» волны, раскачивавшие 38-метровое судно точно жалкую вёсельную лодку. Вода сочилась сквозь швы корпуса, нижние палубы оказались затоплены, офицерам и матросам пришлось покинуть свои гамаки и койки, «защищенное от погоды» царство исчезло. Пальцы моряков горели от мокрых канатов, и мокрых реев, и мокрых вант, и мокрого руля, и мокрых трапов, и мокрых парусов. На теле промокшего от проливных дождей и волн Байрона не было ни одной сухой нитки. Казалось, все текло, скукоживалось, разлагалось.
В марте 1741 года, когда эскадра пробивалась сквозь воющую тьму к неуловимому мысу Горн, Байрон пытался устоять на посту. Он расставлял ноги, как ковбой-гаучо, и цеплялся за что-нибудь, чтобы его не выбросило в пенящееся море. В небе сверкнула молния – на миг все озарило светом, но тут же тьма вновь поглотила мир. Становилось все холоднее – и вот уже дожди превратились в снег с дождем, а потом и вовсе в мокрый снег. Канаты обледенели. Несколько моряков скончались от переохлаждения. «Ниже сорока градусов широты нет закона. Ниже пятидесяти градусов нет Бога» [257], – гласила морская поговорка. Байрон и остальная команда шли как раз в неистовых пятидесятых. Ветер в этих краях, отмечал юноша, дует с «такой силой, что ничто не может ему противостоять, а морские волны вздымаются так высоко, что бьют и рвут корабль на куски». Он пришел к выводу, что это было «самое тяжелое плавание в мире» [258].
Байрон знал, что эскадре нужна стойкость каждого матроса и каждого юнги. Но почти сразу после того как 7 марта «Вейджер» прошел пролив Ле-Мер, он заметил, что многие спутники не могут подняться с гамаков. Их кожа сначала посинела, а затем почернела, как уголь. То было настоящее «буйство грибковой плоти» [259], как выразился преподобный Уолтер. Вначале лодыжки страшно распухали, а затем болезнь поднималась все выше – от икр к бедрам, а потом и вовсе к плечам. Перенесший этот недуг преподаватель Томас вспоминал, что сначала он почувствовал лишь небольшую боль в большом пальце левой ноги, но вскоре заметил распространяющиеся по всему телу твердые узлы и язвенные раны. Это сопровождалось, писал он, «такими страшными болями в коленных, голеностопных суставах и суставах пальцев стопы, что до того, как я их испытал, мне казалось, что выдержать их не в человеческих силах» [260]. Позже этим ужасным расстройством страдал Байрон и обнаружил, что оно вызывает «самую сильную боль, какую только можно представить» [261].
По мере того как болезнь поражала лица матросов, некоторые из них стали напоминать порождаемых собственным воображением монстров. Их налитые кровью глаза буквально вылезали из орбит. Зубы и волосы выпадали. Дыхание было столь зловонно, будто их уже настигла смерть. Казалось, ослабли хрящи, скреплявшие тела. В некоторых случаях вновь проявлялись даже старые травмы. У участника произошедшей в Ирландии более полувека назад Бойнской битвы внезапно снова открылись старые раны. «Еще поразительнее, – заметил преподобный Уолтер, – сросшийся после Бойнской битвы перелом кости вновь разошелся, точно никакого сращения никогда не было» [262].
Затем начались галлюцинации. Люди погружались в видения буколических ручьев и пастбищ, а очнувшись и осознав, где находятся, впадали в полное отчаяние. Преподобный Уолтер отметил, что эта «странная удрученность духа» [263] сопровождалась «трепетом, дрожью и… ужаснейшими страхами». Один медицинский эксперт сравнил это с «распадом души» [264]. Байрон видел, как некоторые сходили с ума [265] – или, как написал один из его товарищей, болезнь «проникла в их мозг, и они погрузились в бредовое безумие» [266].
Они страдали [267] тем, что один британский капитан назвал «морской чумой» [268], – цингой. Как и все остальные, Байрон не знал, чем она вызвана. Поражавшая команду после самое малое месяца в море, она была великой загадкой эпохи парусного флота, убившей больше моряков, чем все другие опасности – бои, бури, кораблекрушения и прочие болезни – вместе взятые. На кораблях Ансона цинга появилась после того, как люди уже сильно недомогали, что привело к одной из самых серьезных вспышек заболевания в море. «Я не могу претендовать на то, чтобы описать эту ужасную напасть, – докладывал обычно флегматичный Ансон, – но ни одна чума не могла сравниться с ней по интенсивности, которая имела место у нас» [269].
* * *
Как-то ночью, во время бесконечного шторма, когда Байрон безуспешно пытался уснуть, он услышал восемь склянок и попытался подняться на палубу для очередной вахты. Он ощупью пробирался по деревянному лабиринту – лампы приказали потушить, опасаясь, что из-за шторма они могут упасть и разбиться. Даже коку запретили топить печь. Людям приходилось есть сырое мясо.
Когда Байрон поднялся на квартердек, ощутив порыв холодного ветра, он поразился, увидев на вахте всего несколько десятков человек. «Бо́льшая часть моряков, – писал Байрон в дневнике, – была выведена из
