Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

                                             М.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 312. Печ. по тексту первой публикации.

Письмо написано на видовой открытке с львятами.

Paris 15-me

32, B<oulevar>d Pasteur

Hôtel Innova, ch<ambre> 36

26-го декабря 1938 г.

               С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Но каким ударом кончается — этот! Только что Мур прочел мне в газете смерть Карела Чапека. 48 лет! мог бы жить — еще 20! И именно сейчас, когда так важен и нужен — каждый, когда человек уже значит — герой. От какой болезни умер? [383] В газете только — «après une courte maladie» ^{175}. Я просто — ушам не поверила: — Да это — ошибка! Не может быть! Ведь только что — разговоры о премии Нобеля! (NB! точно это может отвратить — смерть!) И только когда сама, глазами, прочла — поверила. Жалею в нем чеха, жалею в нем человека, жалею в нем собрата, жалею в нем — свое поколение. Нашего полку́ — еще убыло́.

С сентябрьских дней — дня не прошло, чтобы я утром не спросила Мура: А что́ — про Чехию? и как часто: — Про Чехию — ничего. А нынче — чего.

Я совсем оглушена этим ударом. Точно год, на прощание, поднес свой последний подарок: взяв — всё, взял — еще это. И какое чувство — укора, точно я, живя во Франции, какой-то — соубийца. (Та́к нужно понимать третье стихотворение: оно от лица — лучшей — Франции. Я неустанно чувствую, что жизнь нации сейчас идет — помимо народа: против народа, и что это — почти везде на земном шаре: что никогда так не шли врозь: народ — и вожди.)

Бедный Чапек! Что́ он унес на прощание? Измену — предательство — победу грубой силы. Горько — та́к умереть.

Одно — немножко — утешает, смягчает: чудесность дня. Он, как Симеон, дождался Христа [384]. Пусть — не ждал, всё равно — дождался! Хочется сказать: в Рождество умирающий — не умирает. Еще думаю: может быть — в окно лечебницы — видел снег — большие хлопья — и от этого — тише уснул. Господи, дай, чтобы он когда-нибудь — откуда-нибудь — увидел свою страну — воскресшей! Чтобы оба воскресли — страна и он! — Amen ^{176}. —

Вспоминаю в Праге, в Градчанах, церковь — которую я окрестила: Святой Георгий под снегом — потому что камень, из которого она построена — мерцающий, снежный — даже летом. Я помню, я раз зашла и полчаса стояла — и всё время пела одно: — Святой Георгий, помилуй нас! Только эти слова. И вот, из-за снега, сейчас вспомнила. И тоже — стою и говорю: — Святой Георгий, помилуй нас!

_____

Я страшно мерзну — и днем и ночью, и на улице и в доме: пятый этаж, отопление еле те́плится, ночью сплю в вязаной (еще пражской) шапке, вспоминаю Вшеноры, нашу чудную печку, которую топила своим, до́бытым — хворостом. И ранние ночи с лампой, и поздние приходы занесенного снегом, голодного С<ергея> Я<ковлевича> — и Алю с косами, такую преданную и веселую и добрую — где всё это?? Куда — ушло??

Я — страшно одинока. Из всего Парижа — только два дома, где я бываю. Остальное всё — отпало. Если бы эти мои друзья — случайно — уехали, у нас бы не осталось — никого. На весь трехмиллионный город. (У одних бываем — раз в неделю, у других — раз в две, а то и в три: не зовут — не идем: не позовут — не пойдем.)

Если бы я сейчас была в Праге — и Вам было бы лучше — и мне. Здесь мое существование — совершенно бессмысленно. А там бы я с новым жаром всё любила. И может быть — опять стала бы писать. А здесь у меня чувство: к чему? Весь прошлый год я дописывала, разбирала и отбирала (потом — поймете), сейчас — всё кончено, а нового начинать — нет куражу́. Раз — всё равно не уцелеет. Я, как кукушка, рассовала свои детища по чужим гнездам. А растить — на убой…

Но ёлочка все-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без ёлки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без ёлки. Очень возможно, что он никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка — ради моего детства и ради тех наших чешских ёлок с настоящими еловыми и сосновыми шишками, которые сами золотили — жидким золотом.

Всё меня возвращает в Чехию.

Я никогда, ни-ког-да, ни разу не жалела, что мне не двадцать лет. И вот, в первый раз — за все свои не-двадцать — говорю: Я бы хотела быть чехом — и чтобы мне было двадцать лет: чтобы дольше — драться. В Вашей стране собрано всё, что́ мне приходится собирать — и любить — врозь. А если у Вас нет моря — я его, руку на́ сердце положа, никогда не любила: не любила — больше всего, значит — не любила. (Читали ли Вы моего «Мой Пушкин» — там всё: о море и мне.)

Спасибо за Яхимов [385]. Но не́ было ли (верней: нет ли) у той радионосной горы — отдельного названия? Яхимов — город, где обрабатывали, а гору — как звали? Или, хотя бы весь горный хребет? (Здесь, напр<имер>, в Савойе, в Арденнах, и в Alpes Maritimes ^{177}, есть свое имя — у каждой горы и даже вершины: la pic de… Мне это очень важно — для стихов).

Жду истории своего Рыцаря. Всё, что́ знаю — что это он добыл Праге Двухвостого льва [386]. Напишите мне, дорогая Анна Антоновна, всё про него: с кем дрался, где блуждал, откуда привел льва? И еще одна просьба: знаю, что — трудная: записывайте про Чехию — всё, всё, все маленькие случаи, как с теми крестьянками (нарядами) и детьми (конфетами). — Ведите дневник страны. Кто будет перечитывать старые газеты? Да наверное и в газеты-то не всё попадает. Простые записи: там-то — тогда-то — то-то. Несколько строк в день. Будет — памятник.

— Рада, что стихи дошли — до глаз и сердца