– Нет! Пожалуйста, не надо!
И заплакала.
Слезы отрезвили его, и он отпрянул.
– Ладно, ладно, поехали домой, – сердито произнес он. Перебрался на переднее сиденье, повернулся ко мне и предупредил: – Никому не говори о том, что случилось. Если расскажешь, тебя саму во всем обвинят.
Я не могла понять. Чем же я виновата? За что опять наказана?
Потом дядя Билл сказал:
– Если ты скажешь, что я сделал тебе больно, никто не поверит… И потом, ты ведь сама полезла на заднее сиденье, никто тебя не заставлял, – добавил он со смехом.
Это меня добило.
Я тряслась от страха. Как он может так себя вести со мной? Куда делся мой милый, любимый дядя? Он не должен был так поступать.
Мы ехали домой молча. Я не могла понять, почему он вдруг так изменился. Он ведь любил меня. Я была в тупике.
Как только мы приехали, я побежала в свое единственное убежище – в ванную комнату. Между ног болело.
Желая очиститься от испытанного унижения, я стала мыться в горячей воде. Я усердно терла мочалкой между ног. Было больно, но я все равно терла. Тело, покрытое синяками от его пальцев, ныло, но страх и внезапно навалившееся одиночество были гораздо сильнее боли. Куда бежать? Буду ли я хоть когда-нибудь в безопасности? Весь мир против меня. Закончив мыться, я рухнула на кровать и рыдала почти всю ночь, пока наконец не уснула, утомленная переживаниями.
Вскоре после этого, в воскресенье за завтраком, мать объявила, что дядя Билл останется присматривать за мной. Несколько недель назад старшие сестры вернулись из пансиона, и вот сегодня они с Томом идут смотреть пантомиму – меня, разумеется, не пригласили, – пока мама с папой будут делать покупки.
– Я могу и одна дома посидеть, – сказала я, опасаясь повторения ужаса, испытанного в тот вечер в машине.
– Неблагодарная девчонка, – заявила мать. – Ты остаешься с Биллом, и это не обсуждается.
Когда Билл пришел, улыбаясь во весь рот, я просто не могла на него смотреть. Родители ушли, и я сказала ему, что хочу поиграть с подругой, но он и не собирался меня куда-то отпускать.
– Мы можем играть вместе, – сказал он. – Будет весело.
Я снова задрожала от страха. Не нужно мне такого «веселья». Он меня предал. Я думала, что он – один во всем мире – заботится обо мне, а он причинил мне такую боль.
Он приблизился и, по-прежнему улыбаясь, проговорил:
– Тебе ведь тоже это нравится. Я тебе сделаю так приятно…
Нравится? Приятно? Как он может так думать, я ведь несколько раз сказала, что мне очень больно? С чего он вообще взял, что мне это нравится?
Он обнял меня одной рукой, заставил лечь на пол и, придерживая другой рукой, начал целовать мое лицо, царапая кожу небритым подбородком. Было очень больно лежать на твердом полу. Билл схватил мою руку и прижал к молнии на штанах: теперь я должна была потрогать его.
– Нет! – кричала я, выворачиваясь. – Пожалуйста, не делай мне больше больно!
Он не слушал, навалился на меня и продолжал, постанывая, тискать. Это было ужасно, я изо всех сил старалась вырваться.
Наконец мне удалось высвободить одну руку, и я стала отталкивать его, но Билл был слишком силен. Свободной рукой он задрал мою юбочку и стал стягивать трусики, поглаживая мое трясущееся тело. Потом расстегнул ширинку и обнажил свою мерзость.
Что он делает со мной? Что вообще происходит? Он не должен так поступать!
Собрав все силы, я вырвалась и пулей бросилась вверх по лестнице. В панике я кое-как добежала до ванной, заперла дверь и, рыдая, опустилась на пол.
Он не достанет меня здесь? Или дверь выломает? Что я скажу родителям, когда они вернутся?
– Выходи, Кэсси, глупышка, – упрашивал Билл из-за двери. – Что на тебя нашло? Это же просто игра.
Но я не отвечала.
Тогда Билл заговорил по-другому:
– Ты ведь знаешь, что об этом нельзя никому рассказывать. Тебе все равно не поверят. А может, даже отдадут в детдом. Туда забирают непослушных мальчиков и девочек. В детдоме все будут к тебе приставать, полезут обниматься, станут трогать тебя. Так что лучше выходи, и мы займемся чем-нибудь другим. Хочешь, в мячик в саду поиграем?
Я все равно не двигалась с места и не отвечала, настолько была травмирована произошедшим. Билл перестал меня уговаривать и спустился вниз, но я сидела, сжавшись, в ванной до прихода родителей.
Я слышала, как они разговаривают, но не могла ничего разобрать, а потом мама поднялась по лестнице и подошла к ванной.
– Выходи сейчас же! – приказала она. – Что еще за игры?
Я открыла дверь и посмотрела на маму красными, опухшими от рыданий глазами.
– Марш в комнату, – сказала она, недовольно хмурясь и подталкивая меня в спину. – Расскажешь, что случилось.
Я послушалась, все еще дрожа от страха. Она присела на кровать и вопросительно посмотрела на меня:
– Ну? Что за истерику ты закатила Биллу?
Заикаясь, я стала рассказывать:
– Он целовал меня. Было так больно… Он делал мне больно… Мне не понравилось, что он меня целует. Это ужасно… А еще он трогал меня вот тут. – Я жестом дала понять маме, что он трогал меня между ног. – Совал руку мне в трусики. И заставил потрогать его. Я не хочу этого снова. Не хочу, чтобы он меня трогал и целовал…
Я заплакала, громко всхлипывая, все еще вздрагивая от ужаса.
Мама спокойно выслушала меня. Мой рассказ ее не рассердил. Когда я закончила, она молча встала, вышла из комнаты и спустилась вниз.
Теперь все точно будет в порядке. Мама сделает так, что это никогда не повторится. Она просто обязана. Все мамы защищают дочек.
Внизу говорили на повышенных тонах, и я вышла из комнаты, пытаясь подслушать. Папа явно сердился, но я не могла ничего разобрать. Конечно, теперь он и мама запретят Биллу приходить к нам, хоть он и мой крестный.
Внезапно дверь гостиной распахнулась, и мама с Биллом вышли в прихожую. Они не заметили, что я наблюдаю.
– Ты ведь не веришь тому, что она наплела? – спросил Билл. – Что я мог причинить ей боль?
После того, что произошло потом, мой мир рухнул навсегда. Мать поцеловала дядю Билла в губы. Поцеловала человека, который только что издевался над ее дочкой.
– Ну конечно же нет, – ответила она. – Кэсси лгунья. Тебе, пожалуй, лучше не приходить, пока все не поуляжется, а уж я позабочусь, чтобы она больше не порола вздор. Она у меня не посмеет.
Я не могла понять. Почему мама так сказала? Я никого не обманывала. Я сказала чистую правду. Но кто поверит мне, если родная мать назвала меня лгуньей? Зачем мне придумывать такую ложь? Я думала, дядя Билл любит меня. Я нуждалась в его любви. Я вовсе не хотела всего этого.
Когда Билл уехал, мать позвала меня вниз; я стояла перед ней, напуганная, запутавшаяся. Сначала я надеялась, что она попытается как-то объяснить мне поступки Билла или скажет, что он больше никогда не придет, но я ошибалась.
– Как можно быть такой ужасной? – кричала она. – Как можно выдумать такое! Билл поцеловал тебя, проявляя нежность, потому что он любит тебя, а ты недостойна его любви. – Она сильно ударила меня ладонью по щеке. – Гадкая, неблагодарная лгунья. Я не верю ни единому твоему слову. Билл хороший человек, он всегда так добр к тебе, и вот как ты его отблагодарила. Больше тебя никто не любит, а виновата ты сама.
Я подумала, что такой нежности мне не нужно. Это же больно. И страшно. Мне совсем не хочется, чтобы это повторилось. Я не посмела сказать это матери, которая кричала на меня до хрипоты, все сильнее распаляясь.
– Бегом в комнату, – добавила мать. – И не смей даже заговаривать об этом. Поняла?
Я убежала наверх. Я была на грани сумасшествия. Дядя Билл сказал правду: никто мне не поверит. Никто не защитит. Я была одна против всех.
На следующий день за завтраком я пыталась заглянуть папе в глаза, посмотреть, жалеет ли он меня, но он старательно отводил взгляд. Не думаю, чтобы папа мне поверил. Если бы он верил мне, то Билла и на порог не пустил бы больше. Я уверена, что он так и поступил бы, мне всегда казалось, что он хочет любить меня, но ему не позволяют. Поэтому он даже не взглянул на меня.
– А вот и лгунья пришла! – с ухмылкой говорила мать на протяжении нескольких недель всякий раз, как я входила в комнату.
Она обращалась со мной, как с преступницей. Она и раньше была строга со мной, но теперь это стало просто невыносимо. Мама либо полностью игнорировала меня, либо с помощью язвительных жестоких фраз заставляла снова и снова осознавать, что я – изгой.
Дядя Билл на некоторое время пропал, и я временно могла не опасаться посягательств с его стороны. Зато мать невзлюбила меня еще сильней; я окончательно поняла, что она меня ненавидит и презирает. Говорят, в семье не без урода. Я была таким «уродом» в нашей семье.
Почти каждый день мать напоминала мне, что я испортила ей жизнь. Обзывала меня лгуньей. Говорила, что все было бы просто замечательно, не появись я на свет. Что бы я ни делала, все ей не нравилось. Во мне еще теплилась надежда, что однажды она подобреет, станет гордиться мной, полюбит меня. Этого так и не случилось.
