Школа позволяла отдохнуть от этого кошмара. Я была тихой девочкой, но у меня было много друзей. Дети дружат из-за выгоды, а я так хотела всем понравиться, угодить, что меня всегда принимали в компанию. В учебе я не блистала, но очень прилежно занималась по всем предметам. В школе мне нравилось. Получив хорошую отметку, я бежала похвастаться маме, но ей было все равно. Она никогда меня не хвалила.
Матери хотелось, чтобы дети занимались музыкой, но ни сестры, ни Том не проявляли интереса, так что она заставила именно меня учиться играть на скрипке. Я часами практиковалась, ходила на экзамены и прослушивания; меня даже приняли в детский оркестр. Этого матери было мало. Она приходила на концерты, только если почетным гостем была какая-нибудь знаменитость. Тогда мать заявлялась под конец выступления с огромным букетом цветов. Все поворачивались в ее сторону: нельзя было не заметить такую видную, статную женщину. Основная программа заканчивалась, артисты выходили на бис, и мама посылала малютку Анну вручить гостю цветы. Зрители аплодировали, умиленные таким милым, трогательным жестом с ее стороны.
Мне нестерпимо хотелось закричать, что она притворяется, прикидывается доброй и великодушной. Только дома она показывала свое настоящее лицо, а на людях превосходно притворялась.
Потом я стала ходить на уроки пения, и наша преподавательница, милая мисс Конти, часто меня хвалила. Итальянка с очень смуглой кожей и темными, почти черными волосами, на репетиции мисс Конти приходила в цветастых юбках и ярких блузках, позвякивая дешевыми украшениями. Я была от нее без ума.
Один раз я даже должна была петь арию «Где бы вы ни шли» из оратории Генделя «Семела» в Альберт-холле[3]. Мне сказали, что на концерт придет много знаменитостей. Я нервничала в преддверии выступления, но испытывала радость. Теперь мама точно будет мной гордиться!
Я помчалась домой, желая обрадовать ее как можно скорее. Когда я прибежала, мама на кухне заваривала чай.
Я не удержалась и громко объявила:
– Мама! Я буду петь в Альберт-холле!
– Что ты так орешь! – раздраженно сказала она. – Замолчи немедленно!
– Я буду петь в Альберт-холле, – повторила я. И прибавила: – В самом Лондоне, перед знаменитостями.
Я все надеялась, что мама будет мной гордиться.
Она жестоко рассмеялась:
– Ну и что в этом такого? Если ты думаешь, что я потащусь в Лондон, просто чтобы посмотреть на людей, которых и так каждый день вижу по телевизору, значит, ты еще тупее, чем я думала.
Мы купили телевизор раньше всех на улице, и мать любила этим пощеголять. По вечерам знакомые со всего квартала набивались к нам в гостиную посмотреть семичасовые новости. Мама упивалась восхищением гостей.
Боясь заплакать, я тихо сказала:
– Но ведь это будет мое сольное выступление. («Только не плакать, – твердила я себе мысленно, – только не плакать».)
– Тебя слушать я точно не собираюсь, – заявила мать. – Делать мне больше нечего.
Счастливое возбуждение сменилось разочарованием. Я уже не хотела нигде выступать. Зачем мне все это? Опустошенная, я поднялась в комнату. Надежды рухнули.
На следующий день я подошла к мисс Конти и сказала, что передумала: пусть кто-нибудь другой поет мою арию.
Такое отношение ко мне со стороны матери было обычным делом: она никогда не хвалила меня и старалась унизить. Однажды в школе объявили литературный конкурс, и я написала стихотворение про снеговика Джека Фроста[4]. Директору школы оно так понравилась, что она отправила его на конкурс графства. Там стихотворение заняло первое место, после чего было перенаправлено в жюри национального конкурса детских рассказов и стихотворений. В итоге я получила главный приз за лучшее стихотворение, содержание и стиль. Все учителя были очень довольны. Я не знала, что означает фраза «национальный конкурс», но мне казалось, это что-то важное и торжественное. Теперь мама наверняка будет мной гордиться.
Я торопилась домой, желая показать ей копию своего стихотворения.
– Мама, я написала стихи про Джека Фроста, директриса послала их на конкурс, и я выиграла! – сообщила я с порога, с трудом стараясь скрыть волнение. – Сначала один конкурс, потом другой, потом еще один, совсем важный, по-моему, он называется национальный.
Я ждала ее реакции.
Она вообще слышала, что я говорю? Понимала, насколько важно для меня то, что произошло?
Я продолжила:
– Мне сказали, мое стихотворение вывесят на Национальной выставке, и все желающие смогут его прочитать, а потом его разошлют во все школы. Это ведь здорово?
Не знаю, на что я надеялась. С чего я вдруг взяла, что успех стихотворения сможет изменить отношение ко мне матери?
– Что это ты о себе возомнила? – сказала она. – Это всего лишь стихи, и потом, ты ведь их не сама написала. Ты бездарна во всем. Начинай накрывать на стол и не болтай ерунды.
Порой я думаю, что жизнь была бы легче, откажись я от надежды угодить и понравиться матери. Но надежда теплилась во мне. Я верила, что в один прекрасный день получу столько призов, наград и хороших отметок, что мама не устоит и полюбит меня так же, как Тома и сестер. Их достижения были важны для нее. Я не ревновала, просто хотела немного внимания.
Я так его и не получила. Я была ей как чужая. Нелюбимая, никому не нужная. Ужасная ошибка.
Постепенно я стала замкнутой и подавленной. Я все еще не оправилась от травмы, нанесенной приставаниями дяди Билла, единственного человека, который, как мне казалось, любил меня. С тоской я вспоминала о тех временах, когда его любовь ко мне не превратилась во что-то ужасное. Я не хотела такой любви. Теперь я была совсем одна.
Я по-прежнему упорно училась, изливая сокровенные мысли и мечты в стихах и рассказах, только маме уже ничего не показывала. Ей было наплевать.
В восемь лет я написала очень грустный рассказ про брошенную всеми маленькую девочку. На самом деле это был рассказ про меня, про то, что я чувствовала. Если б я знала, какой скандал поднимется из-за него, точно не стала бы писать.
В том рассказе девочка знает, что мама не любит ее и жалеет, что не сделала аборт. Ей тяжело понять, почему мать любит ее братьев и сестер, а она вызывает только злость. Я написала, что она изо всех сил старается понравиться маме, но все ее старания напрасны. Мать говорит, что она – ужасная ошибка, но девочка продолжает надеяться, что в один прекрасный день мама подобреет. Она поймет, как ужасно поступала, и станет любить девочку так же, как и остальных своих детей. В сказках ведь всегда счастливый конец.
Мой рассказ встревожил учительницу; она догадалась, что только ребенок, переживший тяжелые эмоциональные потрясения, мог написать нечто подобное. Она даже вызвала маму в школу, чтобы обсудить с ней мое состояние.
Мама не пришла, сославшись на занятость.
Учительница заволновалась не на шутку и на следующий день пришла к нам сама. Меня отправили в комнату, но я все равно подслушала разговор учительницы с матерью.
– Меня очень беспокоит рассказ, который Кэсси написала на уроке, – сказала учительница. – Мне кажется, вам тоже следует его прочитать. Я хочу знать, что вы об этом думаете.
– У меня есть дела и поважнее, – проговорила мама, раздражаясь.
– И все же я настаиваю.
После долгих уговоров мама согласилась. Я услышала, как, закончив читать, она швырнула тетрадку на стол и сказала:
– По-моему, здесь не о чем беспокоиться. У нее буйная фантазия. Постоянно что-то придумывает, маленькая лгунья. Вы не представляете, какую ерунду она несет иногда.
Учительницу по-прежнему волновало то, как со мной обращаются дома, но мать убедила ее, что все прекрасно и что единственная проблема – мое разыгравшееся воображение.
Как только учительница ушла, мать позвала меня в парадную комнату, куда нас пускали только на Рождество. На этот раз повод был куда менее веселый.
– Маленькая девочка из рассказа – это ты? – спросила она, размахивая тетрадкой. – Признавайся!
Сначала я не хотела признаваться, потом мне показалось, что она и вправду беспокоится.
– Да, я писала про себя, – ответила я, смущаясь. – Мне тоже кажется, что меня любят меньше других, что я никому не нужна…
Мама молчала, поэтому я продолжала:
– Я просто хочу, чтобы ты любила меня, но даже когда я рассказала, что со мной делал дядя Билл, ты не защитила меня. Ты мне даже не поверила. Я не понимаю, почему ты ничего не сделала. Он напугал меня и сделал больно, это было ужасно. – При одном лишь воспоминании об этом мои глаза увлажнились.
И тут мать просто взорвалась. Она схватила меня за плечи и чуть душу из меня не вытрясла, потом стала отвешивать одну пощечину за другой со словами:
– Неблагодарная девчонка! Как ты смеешь называть себя несчастной! А про Билла ты все наврала! Он бы тебя и пальцем не тронул! Как тебе в голову пришло написать этот бред да еще и показать учительнице!
