Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

и не мявкое [834]. «Глазки да лапки»… [835] Я очень тронута, что тебе хочется носить пестрое, мы тебя пестротой зальем, Муля уже полтора года как закупает косынки. Очень хорошо, что ты остриглась — я так и думала. Защемки пришлем, вообще не беспокойся все́ мелочи — будут, даже то, о чем ты не подумала [836]. Очень тронута, что ты интересуешься моими переводами, их вышло уже порядочно, а еще больше — выйдет, и все́ хвалят, о́чно и заочно. Кончаю своих Белорусских Евреев — эту книгу переводим втроем, Державин, я, и еще один [837], — потом будут грузины, потом — балты. Мой лучший перевод — Плаванье — Бодлэра [838], п<отому> ч<то> подлинник — лучший. Это — моя главная жизнь. Меня единогласно провели в Групком и в Профсоюз [839].

Пожалуйста, радуйся башмакам! Они чудные и вечные, можно носить без калош, но есть специальные ботики. Вообще, не унывай, да ты и так — молодец!

                                             Мама

Твое письмо получила и ответила.

Впервые — Письма к дочери. С. 43–45; СС-7. С. 747. Печ. по НИСП. С. 421–422.

Москва, Покровский буль<вар>,

д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

16-го мая 1941 г.

Дорогая Аля! Мур, уходивший в школу, увидел в щели ящика письмо — и оно оказалось твоим. Урра! А мы как раз вчера с Мулей горевали, что так давно от тебя — ничего, и Муля, после ряда утешительных предположений, сам себе, тихо: — От своего оптимизма я когда-нибудь повешусь.

Сначала о деловом: тебе 26-го отосланы две продовольственные посылки, общим весом 16 кило. В них — всё, плюс чулки. Это — первая (грузная) ласточка. Вещи Муля повезет сам, но мы узнали, что без разрешения отсюда — ехать бессмысленно. Значит, в нем — дело. Мы вчера с Мулей очень подробно об этом говорили, у него всякие надежды, и слово его — твердо: не поехать я не могу, в этом моя жизнь. Слыхала я, что его просьба должна быть подтверждена твоей, но об этом он тебе сам напишет подробно. Теперь опишу тебе пальто (хотя не по сезону!): собственно, черная шинель, с бантовой складкой сзади, и очень большим запа́хом: ширины мы не убавляли, — на шерстяной вате и черном сатине. Моя шуба (на черном баране, вроде медведя) безумно-тяжела, иначе послала бы ее. Пальто очень складное, но, конечно, рабочее. Валенки — чудные, это мой первый тебе подарок, еще в октябре 1939 г.: серые, легкие и теплые, к ним — калоши. Моржёвые — большие и широкие, рассчитаны на шерстяные чулки, но совсем не жесткие, я их вот уже почти год мажу специальной моржёвой мазью. К ним — ботики. Постараемся добыть еще одну пару, новую, полегче, — моржёвые тяжеловаты, но зато без сносу. В таких ушел папа. На днях носили с Мулей ему вещи, целый огромный, почти в человеческий рост, мешок, сшитый Зиной по всем правилам, с двойным дном, боковыми карманами и глазками для продержки, всё без единой металлической части. Так как в открытке было только «принесите вещи такому-то», то я уж сама должна была решить — что́, и многое мне вернули: валенки, шапку, варежки, непромок<аемое> пальто, вязаную куртку, ночн<ые> туфли, подушку и галстук. Зато приняли: его серое пальто, положенное на шерстяную вату, новые гигантские башмаки, черные, с калошами 15 номер! (искала две зимы!), Мурин почти новый костюм, невидный, но замечательный, подаренный ему твоей тезкой Ариадной [840] — а новый будет лежать и ждать + 4 п<ары> штанов (2 п<ары> шерст<яных>, 2 п<ары> простых), 2 нижних рубашки, 3 верхних, две простыни, две наволочки, 6 платков и, в конце концов — одеяло, его, вязаное, к<оторо>го сначала никак не хотели брать, но вдруг — в последнюю минуту — взяли. На платочках, его подарке, была моя метка, — и это был весь мой привет. Но сейчас у меня — гора с плеч, ведь это всё шилось, покупалось, нафталинилось — та́к, на авось, в полной неизвестности. В последнюю минуту закрепила всё пуговицы, а Зина штаны положила на подкладку, кроме того есть жилет — на заплаты, а вместо летнего он может носить свое брезентовое, в к<отор>ом ушел, если только догадается снять барана. К сожалению не взяли еще летних штанов, парусиновых, синих, и тюбетейки, но зато взяли сюэдинковую [841] новую кэпку. Но, вообще, как видишь, взяли 3/4, и были очень милы. Это было 5-го мая, а 10-го передачу приняли. А больше о нем не знаю ничего.

Может быть, если Муля задержится (не от него зависит!) пошлю тебе посылочкой два летних платья, своих, новых: одно темно-сизое, чудный цвет, шелковистое, но не шелковое, с огромными рукавами и широчайшей юбкой, другое простое серое полотняное из «номы», оба чудно стираются. И несколько косыночек, их у нас для тебя множество: и мои привозные, и Муля накупил. А вещи я получила по суду, т. е. вернули мне их до суда, только пришлось уплатить более тысячи за хранение, зато вернули абсолютно-всё, и вещественное и бумажное.

О себе: я за это время перевела: Важа Пшавела — поэма Барс, поэма — Гоготур и Апшина, поэма Этери (всего около 2.500 строк), 2 баллады о Робин Гуде с английского, немецкие и франц<узские> песенки (народное), ряд переводов с болгарского, ряд переводов с ляхского (разновидность чешского). Плаванье Бодлэра (мой лучший перевод!), полсборника Белорусских Евреев (только что закончила), ряд стихов украинского поэта Франко, вроде Надсона, ряд стихов молодых польских поэтов (один — замечательный! [842]), и сейчас, кажется, буду делать ряд новых текстов к песням Шуберта [843], т. е. — если не ошибаюсь — Гёте, это уж — заказ Консерватории. Я очень дружна с Нейгаузом [844], он обожает стихи. Вообще, всё было бы чудно —. Пока, в печати, появился: Барс, болгары, ляхи, а поляков моих читали по радио, и я получила за чтение 150 р<ублей>, — по соседству от твоей бывшей службы [845]. Меня заваливают работой, но так как на каждое четверостишие — будь то Бодлэр или Франко — у меня минимум по четыре варианта, то в день я делаю не больше 20-ти строк (т. е. 80-ти черновых), тогда как другие переводчики (честное слово!) делают по 200, а то и 400 строк чистовика. Меня приняли в Групком Гослитиздата, теперь я член проф<ессионального> союза, и мы с Муром приписаны к амбулатории. Выплачиваю понемножку долги Литфонду [846], вчера